На сей раз Лев Никитич принимал меня сидя. Над поверхностью стола возвышались его голова и плечи. Полированная доска четко отсекала все для бюста лишнее.
– Послушайте, – заговорил начальник вкрадчиво, и я заметил, что кабинет преобразился: мебель обтянули бордовым. – Хотите отпуск? Двадцать четыре рабочих дня? Плюс выходные?
«Двадцать четыре дня, какая ерунда, – подумал я. – Ах, как это мало,.. А с другой стороны – так много, ужас как много, чем я заполню их пустоту?»
В этот момент из вороха туч вылущилось солнце, и в блеске его я увидел крышу дома напротив, распахнутое чердачное оконце и высокого сутуловатого человека в маленькой кепочке.
– Отпуск, отпуск! – в волнении закричал я.
Я видел город, опалово подсвеченный восходящим солнцем. Как свеж и прекрасен он был на заре! Вдали рафинадными зубьями вгрызались в туманную голубизну кварталы новостроек. (Там чудились мне белые медведи и прохлада. И потерянная варежка на снегу.) Ближние крыши по-черепашьи наползали одна на другую... А центральную площадь украшали остроконечные башенки.
Я видел город в дрожащем мареве зноя, когда он дымился и чадил, будто пирог на раскаленном противне. Пирог был разрезан улицами на множество кусков – и все равно дышал жаром.
Я видел, как, остывая, город съеживается, подвешенный в серой авоське дождя...
Город размывало водой, его растапливала жара, но, странно, отделенные друг от друга улицами и переулками, части его не расползались, не стекали по круглым бокам планеты плавящимся асфальтом и кусками камня, Какая-то мощная сила цепко держала в орбите своего притяжения дома, уличные фонари, деревья. Меня удивляло, как легко преодолевают эту сковывающую силу люди и машины... А птицы... Могут ли они лететь, лететь и прилететь куда-нибудь на другой конец Вселенной?
Как это – пространство без конца и края? Я не мог такого вообразить. Лететь всю жизнь, видеть мелькающие в иллюминаторах звезды и умереть в пути, так и не достигнув предела? Я не в состоянии был постичь этого, но я хотел постичь, хотел найти предел, чтобы картина Вселенной предстала передо мной в законченном виде.
Я поднимался затемно, в тот серенький час, когда пробуждаются от одиночества, ревности и на рыбалку. За стеной мощно и ровно, как насос, сопела мадам Барсукова. В такт ее храпу вздувались и опадали занавески на моем окне. Я раздвигал их. Сонно брели вдоль тротуаров караваны домов и подслеповато всматривались в даль зарождающегося дня. Пробуждаясь, по-кошачьи потягивались улицы.
