Но я еще не собирался сдаваться. Я теперь знал, что делать. Надо написать в газету. Или нет — лучше самому пойти в редакцию.
Кончилось тем, что я позвонил в редакцию по телефону. Я уверил себя, что так будет лучше, солиднее. Слишком юным я еще выглядел тогда — то ли студент, то ли школьник. Слишком был робок. А по телефону — «С вами говорит член участковой избирательной комиссии…» — извольте считаться.
Я долго готовился к этому звонку. Я откладывал его со дня на день: то мне слышалось, что у меня голос хрипит, то с утра преследовало невезение, то еще что-нибудь. Наконец я понял, что откладывать больше нельзя, что если я не позвоню сегодня, то скорей всего не позвоню уже никогда.
Среди телефонных номеров в конце газетной страницы я выбрал телефон ответственного секретаря. Волнуясь, путаясь от волнения, я начал рассказывать ему, в чем дело. Он слушал меня внимательно, лишь тяжелое, хриплое дыхание, дыхание заядлого курильщика, слышалось в трубке, когда я делал паузу. Я уже приближался к концу своего повествования, когда он перебил меня:
— Простите, как ваше имя-отчество? Виктор Иванович? — И то, что он осведомился о моем имени-отчестве, тоже показалось мне хорошим признаком. Та женщина, в райисполкоме, и не подумала этого сделать, я был для нее просто «молодой человек».
— Ну вот что, Виктор Иванович, — сказал мне ответственный секретарь. — Я понимаю ваши добрые побуждения, и мы рады были бы помочь, если бы могли. Но… вы же знаете, какое сейчас положение с жильем. Писем по жилищной проблеме, по случаям, подобным вашему, мы не публикуем вообще. К чему бесполезно раздувать страсти — не правда ли? Если хотите, пишите, мы перешлем в исполком. Есть еще вопросы? Нет? Тогда будьте здоровы!
Так и кончился ничем мой порыв. И странно — когда я повесил трубку, я ведь даже некоторое успокоение почувствовал. Выходит, все всё прекрасно знали, понимали и без меня, напрасно я воображал, что кого-то потрясу своим рассказом, кому-то раскрою глаза. Как будто сняли с меня ту ответственность, которую я сам решил возложить на себя. Только вот по улице той, мимо полуподвальных окошек я долго еще стыдился ходить…
Итак, я смирился. В том-то и дело, что я слишком легко готов был смириться. Я не помышлял о возможности сколько-нибудь серьезной борьбы, мне и в голову не приходило, что с теми, кто для меня осуществлял власть, закон, государство, можно, а порой и должно бороться. Я был воспитан так, что любого человека, в силу своей должности стоящего надо мной, я априори наделял всеми идеальными качествами. Я не допускал, что может быть по-иному. Итак, что же получилось? С одной стороны тяга к справедливости, вера в нее, а с другой — невозможность и неумение за нее бороться. Вот, я думаю, в чем была причина моей раздвоенности, которая, теперь уже это ясно, обошлась мне так дорого…»
