— Людочка? А где Зоя Павловна? Кофе пьет? Ну-ну. Я уже начинаю опасаться за ее здоровье. Напомните ей, что Бальзак умер именно от кофе. А сейчас разыщите ее, Людочка, и скажите, что я подошлю корреспондента. Нет, его не Зоя Павловна интересует, его Устинов интересует. Так ей и передайте.
— Это наша общественность, — сказал Иван Семенович, обращаясь уже к Киселеву. — Зоя Павловна — председатель месткома, она в курсе всех событий, от нее вы получите полную информацию по всем вопросам.
— А скажите, — уже вставая, спросил Киселев, — вот там, в протоколе, речь шла о каком-то антиобщественном поступке Устинова. Что это было?
— Это как раз по части Зои Павловны, — все с той же обезоруживающей добродушностью, выпроваживая Киселева, отозвался Иван Семенович. — Она вам все расскажет.
— Даже и не знаю, рассказывать вам или нет — право, неловко как-то, эпизод этот, собственно, прямого отношения к делу не имеет, — говорила Зоя Павловна, а в глазах ее так и светилось нетерпеливое желание поведать, выложить Киселеву историю, которая долгое время, обрастая подробностями и домыслами, витала в лабораториях института. — Но что уж скрывать, впрочем… Даже не верится, что взрослый человек мог себе такое позволить…
Они сидели друг против друга в небольшом кабине-тике, этаком закутке, выгороженном специально для месткома, где едва помещался унылый канцелярский стол, покрытый прикнопленным к нему картоном, и обычный платяной шкаф. Если что и оживляло это казенное помещение, так лишь несколько изящных кашпо, принесенных Зоей Павловной из дому и развешанных по стенам.
— Не знаю, с чего и начать-то… Понимаете, тут, конечно, и мы, коллектив то есть, кое в чем оказались не на высоте, но и Устинов вел себя совершенно безобразно. А дело вот как было. В канун Восьмого марта, перед Женским днем, все это и случилось, подарочек он нам, так сказать, преподнес. Впрочем, все по порядку. Мужчины наши, как водится, готовились тогда поздравить нас, женщин, в каждой лаборатории по-своему, у кого, как говорится, на что изобретательности хватит. Хотя мужчины, вы уж не обижайтесь, сейчас по этой части себя, по-моему, особенно не утруждают. Ну ладно, дело не в этом. А наша лаборатория и лаборатория Снетковского, в которой как раз и числился — правда, чисто формально — Устинов со своей группой, решили собраться в институтском буфете и там своих дам чествовать. Бутербродов заказали, пирожных купили заранее, апельсинов, шампанского… А мужички наши, чего уж греха таить, на коньяк скинулись. Живые же люди. Согласна, согласна, может, и не надо было этого делать, но ведь не преступление же они совершили! Праздник все-таки, настроение соответственное, можно людей понять. Почему такой день не отметить? И вот, знаете, только мы расселись, только профессор Снетковский тост приготовился произносить — он у нас кавалер, галантный мужчина, даром что под семьдесят уже, — и тут вдруг врывается Устинов, глаза безумные, сам бледный весь, как бумага, и — что вы думаете?! — хвать бутылку с коньяком и в раковину ее, в раковину! Никто даже толком ничего сообразить не успел, немая сцена, одним словом. А потом, ну, вы сами понимаете, что поднялось! Мальчики наши его чуть не поколотили, честное слово! Ну еще бы — праздник сорвал, настроение людям испортил в такой день — это надо же! Ну борись ты против алкоголя, против пьянства, но не такими же методами! А он привык, видно, со своими алкоголиками общаться, так для него все на одно лицо. И еще, вы знаете, целую речь произнес, нотацию присутствующим прочел: как, говорит, вы можете бороться против алкогольного рабства, если вы сами рабы алкоголя! Пить здесь, под крышей нашего института, это, говорит, то же самое, что богохульствовать в храме! Много чего он тогда наговорил. И про лицемерие, и про беспринципность… В общем, шум был на весь институт… — Зоя Павловна вдруг с опаской скользнула взглядом по лицу Киселева: — Может, я напрасно все это вам рассказываю? Меня, знаете, моя откровенность иногда подводит. Но и скрытничать не в моем характере. Тем более если вот так здраво подумать: ну что за преступление ужасное мужчины наши тогда совершили? Нельзя же действительно всех мерить на один аршин, как тех пациентов, что являлись к Устинову! Смешно даже подумать, что кто-то из нас может одобрять пьянство. Да ни в коем случае! А тут партизанщина какая-то, оскорбления, унижение, можно сказать, человеческого достоинства. Кто ему позволил? Вы вот попробуйте себя поставить на наше место…
