У с т и н о в. Я считаю, наш спор не имеет смысла. Это диалог глухих. Все решено уже заранее. Я разворошил муравейник, и этого вы не можете мне простить. Больше мне нечего сказать.
Решение: просить дирекцию ликвидировать группу, возглавляемую ст. н. с. УСТИНОВЫМ Е. А., в связи с несоответствием проводимых ею работ основному профилю института».
— Нда… — неопределенно протянул Киселев, возвращая протокол ученому секретарю. Как ни странно, но этот всеми осужденный, потерпевший поражение Устинов вызывал у него сейчас что-то похожее на симпатию. Упорством своим, что ли, готовностью костьми лечь за свои убеждения?.. Но с другой стороны — что же, он один прав, все вокруг не правы?..
— Как видите, все было вполне демократично, Устинову не на что жаловаться. По сути, он сам виноват. Ему бы чуть побольше гибкости, и работал бы он себе спокойно, возился бы понемногу со своими алкоголиками, никто бы его не тронул. Так для него, оказывается, это масштаб не тот, его на глобальные проблемы потянуло.
Иван Семенович Беговой говорил еще что-то, значительно поблескивая очками, но Киселев вдруг на некоторое время утратил нить его рассуждений. Противоречивые чувства боролись в нем. По-житейски он безусловно сочувствовал Устинову. Однако как лицо официальное, как представитель газеты, он не должен был поддаваться этому чувству. У него не было никаких оснований не верить ученому секретарю. Тем более что тот говорил с ним столь откровенно и доверительно. Чутье уже подсказывало Киселеву, что, задумай он и правда делать из этой истории материал для газеты, — ему вольно или невольно придется занять позицию, сходную с той, которую занимает Иван Семенович. И правда, человек, противопоставивший себя коллективу, — чем не тема? В конце концов, журналист должен подниматься выше собственных антипатий или симпатий, дело ведь не в отдельном факте, не в конкретном конфликте и даже не в конкретном человеке, а в тех уроках, которые смогут извлечь из этого материала читатели, в его воспитательном значении. Так его учили. Все в этих выкладках вроде бы было верно, и вместе с тем что-то в душе Киселева все-таки сопротивлялось подобной логике.
Колебания эти были неясными, они лишь робко зарождались в душе, но со смутной тревогой Киселев уже угадывал, что, может быть, именно сейчас жизнь впервые ставит его перед выбором, от которого потом в его судьбе многое будет зависеть.
— Я вижу, вас еще гложут сомнения, — с добродушной усмешкой сказал Иван Семенович. В чем, в чем, а в проницательности ему нельзя было отказать. — Можете побеседовать с народом. Хотите? — И, не дожидаясь ответа Киселева, уже набирал телефонный номер:
