— Рано или поздно ты все равно расскажешь правду.
Сказал негромко, через силу, ибо сроду не верил, что от правды бывает хоть какая-то польза.
Эрве Жонкур устремил взгляд в сторону парка.
Стояла осень: повсюду разливался обманчивый свет.
— Когда я увидел Хара Кэя в первый раз, на нем была темная туника. Он неподвижно сидел в углу комнаты, скрестив ноги. Рядом лежала женщина. Она положила голову ему на живот. У ее глаз не было восточного разреза. Ее лицо было лицом девочки.
Бальдабью слушал молча. До последнего слова. До поезда в Геберфельд.
Он ни о чем не думал.
Он слушал.
Его кольнуло, когда под конец Эрве Жонкур сказал вполслуха:
— Я даже ни разу не слышал ее голоса.
И, чуть помедлив:
— Какая странная боль.
Тихо.
— Так умирают от тоски по тому, чего не испытают никогда.
Они шли по парку вместе.
Бальдабью произнес всего одну фразу:
— Откуда, черт подери, этот собачий холод?
Всего одну.
Как-то вдруг.
В начале нового, 1866 года Япония официально разрешила вывоз яичек шелковичного червя.
В следующем десятилетии одна лишь Франция будет ввозить японского шелкопряда на десять миллионов франков.
С 1869, после открытия Суэцкого канала, весь путь до Японии займет не больше двадцати дней. И чуть меньше двадцати дней — возвращение.
Искусственный шелк будет запатентован в 1884 французом по фамилии Шардонне.
Спустя полгода после его возвращения в Лавильдье Эрве Жонкуру пришел по почте конверт горчичного цвета. Вскрыв конверт, он обнаружил семь листов бумаги, испещренных мелким геометрическим почерком: черные чернила, японские иероглифы. Кроме имени и адреса на конверте, в послании ни слова латинскими буквами. Судя по штемпелю, письмо отправили из Остенде.
Эрве Жонкур долго листал и разглядывал его. Письмо напоминало каталог миниатюрных птичьих лапок, составленный с невменяемым усердием. Хотя это были какие-то значки. Иначе говоря, это был прах сгоревшего голоса.
Несколько дней подряд Эрве Жонкур носил письмо с собой: сложенное пополам, оно покоилось у него в кармане. Переодеваясь, он всякий раз перекладывал письмо. Но ни разу не заглянул в него. Он лишь ощупывал его рукой, пока говорил с испольщиком или ждал ужина, сидя на веранде. Как-то вечером, у себя в кабинете, он стал рассматривать письмо против лампы. На просвет следы птичек-малюток сливались в глухой, неразборчивый клекот. Они гомонили либо о чем-то пустяковом, либо, напротив, способном перевернуть всю жизнь. Выведать истину было невозможно, и это нравилось Эрве Жонкуру. Появилась Элен. Он положил письмо на стол. Она подошла поцеловать мужа, как делала каждый вечер, прежде чем удалиться в свою комнату. Когда Элен нагнулась, ночная рубашка слегка разошлась у нее на груди. Эрве Жонкур увидел, что под рубашкой у нее ничего не было и что ее груди были маленькими и белоснежными, как у девочки.
