-- Владимир!.. -- тихий оклик Хрептовского внезапно пробуждает меня.
Глаза его смотрят на меня ярким, совсем сознательным взглядом.
-- Дай мне пить, Владимир! -- повторяет он моё имя.
Я вскакиваю с места и поспешно подаю ковшик. Он припадает запёкшимися устами к краям; тянет, тянет, выпивает весь ковшик, потом откидывается на подушки. Через минуту он опять поднимает голову и открывает глаза. Они блестят странным блеском; в комнате как будто становится ещё темнее от этого блеска.
-- Что, брат, плохо дело! -- начинает он. -- Умирать приходится!..
-- Ну вот! -- возражаю я не совсем уверенным голосом.
В горле у меня начинает саднить, и нижняя челюсть судорожно стягивается как от озноба.
-- Умирать приходится!.. -- шёпотом повторяет Хрептовский и задумывается.
Мне кажется, что он думает необыкновенно долго, и этот момент длится без конца.
-- Господи! -- вырывается у него. -- Умереть в глуши, одному... далеко от света!.. Для того ли я прошёл сквозь огонь и воду?..
-- Успокойся! -- говорю я, чтоб сказать что-нибудь.
-- Я жить хочу! -- кричит Хрептовский. -- Я ещё не жил!.. Где моя доля, где моё счастье?.. Отвечай!..
Я не отвечаю. Кто может ответить ему на этот вопрос?
Наступает продолжительное молчание.
-- Цецилия! -- вдруг громко и жалобно начинает опять Хрептовский. -- Приди, Цецилия!.. Мне холодно!.. Дай руку, Цецилия! Помоги мне встать!.. Кости мои не сгниют в этом мёрзлом гробу!..
-- "Я буду ждать, чтоб день суда настал"!.. -- цитирует он нараспев чей-то стих.
-- Помоги мне встать, Цецилия!.. Мне пора на суд!.. Страшный суд!..
Дрожь пробегает по моей спине. Я готов вскочить и трясти Хрептовского, чтоб пробудить его от этого кошмара.
Наступает опять бесконечно долгая пауза.
-- Цецилия, любовь моя!.. -- начинает опять Хрептовский. -- Цецилия, дай руку! Ждал, мучился... ждал, ждал, томился... Теперь дождался...
Жалкий всхлипывающий звук прерывает слова. Даже в бреду Хрептовский, видимо, не верит внезапной мечте.
А я сижу напротив и думаю. Мне представляются одна за другой картины ближайшего будущего. Вот кончилось моё дежурство у постели Хрептовского, а сам он, обмытый, наконец, от своей гнойной коры, в чистом белье лежит на столе. Лицо его спокойно и сурово, но мне всё кажется, что последний зов: "Цецилия!" ещё дрожит на его раскрытых устах. Френкель сколачивает длинный ящик из грубых лиственничных досок, мы с Кронштейном тяжёлыми кайлами вырубаем могилу в мёрзлой глине, твёрдой как камень... Вот и похороны... Длинный ящик опущен в могилу и забросан комьями земли. Кто-то сказал речь, и в ней много смелости и силы, но я почти не слышу её. Мне и из-под земли сквозь деревянную крышку ящика слышится всё тот же громкий жалобный зов: "Цецилия!"
