-- Когда же сумеет, -- спросил я, -- если ты хочешь остаться здесь совсем?
-- Так ведь я тебе говорю, что сроднился со здешней природой! -- крикнул Барский. -- Русской природы я не знал, а что знал, то забыл. Вон я все лиственные деревья забыл... Сада не могу себе представить. Даже во сне ничего не вижу, кроме тальников. А здесь, по крайней мере, простор... ни конца, ни краю. И никто не стоит над твоей душой. Ты сам работник, сам и хозяин. Делай, что хочешь, живи, как знаешь!.. Да за это одно не променяю низких берегов этой реки на самые цветущие сады Сицилии.
-- Что же ты думаешь делать? -- спросил я его, не пытаясь бороться с этим потоком беспорядочных чувств и слов.
-- А вот возьму Маньку, да и уедем в улус! -- ответил Барский. Он неожиданно перекрестил свою возлюбленную из якуток в русские. -- Нам теперь здесь не место!.. Да и еды там больше. Вот стану по озёрам сети ставить, ещё вам мёрзлую рыбу посылать буду. Купим двух коров. Летом сено косить стану, огород разведу!..
-- А если соскучишься? -- спросил я.
-- Соскучусь, в город поеду!.. К вам же... Я разве зарекаюсь?.. Когда угодно, можно назад приехать... Да если даже уж очень надоест, можем мы и вовсе отсюда уехать. Не первый пример... Я ведь не зарекаюсь ни от чего.
-- Как знаешь! -- сказал я, подумав. -- Ты не маленький... А с Хрептовским как?
-- Что ж!.. -- сказал Барский спокойно. -- Я ничем не могу помочь. Нам лучше уехать. Теперь... Завтра!.. А вместо меня будет Кронштейн.
Равнодушный тон Барского меня нисколько не удивил. Наше масонство было скреплено такими прочными узами, что можно было свободно обходиться без бесполезной роскоши жалких слов и болезненных сочувствий. И каждый мог, если хотел, отойти в сторону, зная, что другой заступит его место. Жизнь закалила наши сердца и научила отбрасывать долой всякий лишний оттенок сострадания. Это был закон нравственного самосохранения. Если бы, при наших бесконечных бедствиях, мы не научились довольствоваться необходимым минимумом сострадания, мы бы давно уже не имели возможности существовать.
Мы подошли к обрывистому берегу узкой реки, которая впадала в Пропаду и делила Пропадинск на две неравные половины. С одного берега на другой был переброшен утлый мост, опиравшийся на три пары козел с досками, дрожавшими под ногой как старые клавиши, а глубоко внизу скорее угадывалась, чем мерцала, гладкая чёрная вода речки, разлившаяся круглым заливом и незаметно соединявшаяся с великой рекой. На другом берегу неясно темнела полоса угорья, подмытая осенним разливом и рухнувшая вниз вместе с деревьями и кустами. Даже днём это было такое пустынное место, что дикие утки подплывали стаями под самый мост, а выдра охотилась за рыбой вокруг непрочно забитых свай, несмотря на то, что на другом берегу в десяти шагах от берега стояло полицейское управление, уже покачнувшееся набок от оседания подмытой почвы.
