Глаза Хрептовского тоже блестели. Он постоянно поворачивал их в сторону Манкы с каким-то очевидным желанием, которое затруднялся высказать.
-- Скажи ей, чтоб она ушла! -- вдруг громко сказал он, обращаясь ко мне и делая нетерпеливый жест. -- Ничего ей не очистится!
-- Слышишь, Манкы! -- прибавил он сердито, обращаясь к девушке. -- Полно тебе ходить вокруг меня!.. У меня жена есть, там дома, в России!..
Девушка ничего не ответила, но слегка отодвинулась назад, как будто намереваясь забиться в свой угол подальше.
Я с удивлением смотрел на них обоих и не мог даже решить, в бреду ли Хрептовский или в полном сознании.
-- Лучше тебе с самого начала знать! -- сказал Хрептовский. -- Ничего для тебя не выйдет!.. Брось меня, я злой!.. Ищи другого, подобрее!..
Девушка упрямо молчала. Но мне стало казаться, что Хрептовский прав; в бессонные ночи и долгие бездеятельные дни, которые он провёл наедине с Манкы, он проник в глубину этой дикой и нетронутой натуры и понял, что она полубессознательно стремится завоевать его у жизни и обстоятельств, и несмотря на свою слабость, он не захотел будить в бедной дикарке надежд, которым не суждено было осуществиться. Я опять удивился, но уже по другому поводу. На одре тяжёлой болезни, подавленный беспомощностью, Хрептовский нашёл в себе силу отвергнуть единственный для него доступный женский уход для того, чтобы не связать между собою и Манкы уз благодарности, которые не могли приобрести более тесный характер.
Девушка, однако, не подавала голоса, не уходила и не ложилась спать. Хрептовский, истощённый напряжением, какое он должен был сделать, чтобы так грубо объяснить Манкы истинное положение дел, закрыл глаза и, кажется, задремал. Но мы с Манкы сидели ещё несколько часов и сторожили как на вахте, сами не зная, зачем. Больной лежал тихо и дышал ровно. Я надеялся, что этот продолжительный сон освежит его. Свечка плыла и нагорала шапкой, которая обрисовалась причудливой тенью на потолке избы. Мыши скреблись и с шумом бегали за печкой, по всей вероятности спасаясь от горностая, который селился на зиму в подполье и преследовал их лучше всякой кошки; осеннее ненастье ныло и стучало в окно. Под конец я задремал, опустив голову на стол. Когда я проснулся, чтобы снять нагар со свечи, я увидел, что и молодая якутка улеглась на лавке и, свернувшись калачиком, дышала так же ровно как и больной на своей неуклюжей кровати, сколоченной из старых досок.
На другой день я рассказал Барскому странную сцену минувшего вечера. Он не сказал ничего, но в глазах его пробежала искра, и мне показалось почему-то, что он понимает всё дело совсем иначе, чем я. Манкы не ушла и возилась в избе, приготовляя еду, а Хрептовский молчал, но глядел на неё строгими глазами. Видно было, что он продолжает относиться неодобрительно к её присутствию. Барский занял моё место перед столом, хотя в сущности до сих пор мы были мало полезны больному, не умея придумать ничего для увеличения его комфорта. Я постоял немного перед Барским, потом отправился в Павловский дом заснуть уже по настоящему. Переезд с заимки в город и бессонная ночь порядком утомили меня, и я проспал до позднего вечера. Проснувшись, я закусил холодной рыбой, которую очередной дежурный из общей столовой любезно принёс ко мне в комнату, и решился наведаться к Хрептовскому. На этот раз ночь была тихая и погожая, одна из тех тёмных ночей, которые как будто по ошибке иногда случаются на Пропаде в конце сентября, быть может, для того, чтобы живее напомнить людям о красоте уходящего лета. Небо было покрыто тонкими облаками, но жёлтый месяц просвечивал сквозь этот прозрачный покров, и местами мерцали звёзды сквозь прорехи туч. Было так тепло, как будто впереди ещё оставался целый летний месяц, хотя несколько часов назад по реке уже прошли широкие осенние льдины.
