Пьяная ночь | страница 3



Чего только мы не затевали, чтобы рассеять зимнюю скуку. Запрём двери, завесим окна и режемся в карты. И карты у нас были чёрные, кучерские, как в песне поётся:


В чёрны карты играть,

Козырями козырять,

Прикозыривати.


Резались мы всё больше в винт, простой "классический", и с прикупом, с присыпкой, с пересадкой, с гвоздём и с эфиопом и с треугольником. По тысячной и по двадцатой, благо, платить доведётся разве на том свете угольками. 9 роберов, 18 роберов, даже 48 роберов, не вставая с места, пока в глазах зарябит, и дамы и короли станут казаться все на одно лицо.

Читали мы запоем, устраивали спектакли, выдумывали "умственные" игры, не хуже новейшего клуба одиноких.

Но больше всего мы любили зимние праздники с выпивкой, "с дымом пожаров", чтоб чертям тошно стало. Обольёшь душу спиртом -- и всякий сугроб по колено, а сугробы на Колыме бывают глубокие, в две печатных сажени, и то до земли не достанешь...

-- Бинский, налей по одной, чтоб дома не журились...


Гей, пье Байда...


Бинский выпивает и встаёт. Глаза у него сделались большие, круглые, как у филина. Он ударяет с размаха кулаком о стол. Посуда звенит.

-- Идём, -- кричит он неистовым голосом. -- Едем, летим...

Во все эти годы каждый наш порыв, движение души постоянно переходит в движение тела. Как только захватит за живое -- и ноги уже не стоят, бежал бы, -- куда? -- всё равно, куда глаза глядят.

Два раза мы принимались делать судно, чтоб спуститься до устья реки, а потом плыть в Ледовитое море. Хорошо, что это дело не дошло до конца. Быть бы нашим костям на дне морском, рядом с Андре и бароном Толем. И после того, зимою и летом, чуть кто выпьет, и душа разойдётся -- сейчас же садится в челнок или на лошадь верхом и несётся сломя голову, без дороги по дикому лесу и мёрзлой тундре. Промнётся, вернётся назад и опять ничего. Пьёт с другими как прежде.

-- Едем, -- кричал Бинский. -- Сто чертей.

Мы схватили шапки и вышли на двор, к собачьим навесам. Здесь были привязаны три упряжки, больше тридцати псов, каждый на отдельной цепи. Всякие тут были, -- чёрные, белые, пёстрые, умные и глупые, рядовые и передовые, моя любимая сука Игла и огромный серый вожак Бинского -- Комель. И все они вскочили с мест и стали рваться с визгом нам навстречу, ибо они застоялись на месте от праздничного безделья и по лицам нашим видели, что предстоит ночная радость, буйная скачка.

Привычными руками на лютом морозе мы стали надевать упряжь и застёгивать псов в петли потяга. Шесть пар, десять пар.