-- С пйомусйом, Иййя Осипович! (С промыслом, Илья Осипович!) -- сказала она, делая ударение на "о" и приветливо улыбаясь Барскому, который относил в это время в лодку десяток крупных рыб, поддев их под жабры пальцами обеих рук, по пальцу на каждую рыбу.
Товарищи его возились над укладыванием невода в лодку.
-- Спасибо! -- ответил Барский, взмахивая руками и сбрасывая добычу на дно лодки со всех десяти пальцев.
Ему тоже было приятно видеть эту смуглую девушку, лицо которой было постоянно весело, а маленькие, но крепкие руки могли поспорить в управлении вёслами с любым мужчиной.
-- Каково пйомушйяйи? (Каково промышляли?) -- спросила девушка.
Сюсюкающие звуки местного наречия звучали в её устах мягко как детский лепет.
-- Хорошо! -- ответил Барский не без некоторой гордости, поворачиваясь к берегу и указывая на кучу рыбы, лежавшей поодаль.
Она была так велика, что старая белая палатка, брошенная сверху, не покрывала всего, и крайние рыбы выкатились вон, к великому удовольствию чаек, которые назойливо вертелись кругом и успели выклевать глаза нескольким, подальше откатившимся, максунам.
-- Слава Бог! -- сказал старик, подходя к чужой лодке и заглядывая внутрь, чтобы определить удачливость последней тони. -- Еды много! Рыба, еда!..
-- Еда! -- повторил Барский, продолжая разглядывать кучу на берегу.
Припадок ночного малодушие по поводу Неаполя и цитронов отошёл куда-то далеко, и он чувствовал себя в настоящую минуту таким же непосредственным сыном природы, как и стоявшие перед ним туземцы. Он ясно читал простые и бесхитростные побуждения, наполнявшие душу этого старика и девушки, и ощущал, что и в его душе навстречу им поднимаются такие же прямые и сильные чувства.
-- Не поймаешь, не поешь! -- сказал старик, приводя один из любимых местных афоризмов.
Гуревич, покончив работу у лодки, подошёл к группе и достал из кармана кисет с махоркой и лоскут газетной бумаги, собираясь свернуть собачью ножку.
-- Очень просто, -- продолжал старик. -- Еда -- беда! Голодом насидишься.
Барский и Гуревич переглянулись. Их называли в среднерецкой компании "рыбными патриотами", и они, действительно, любили эту жизнь на промысле именно за её первобытную простоту. Даже в забытом полярном городишке, лежавшем за пятьдесят вёрст от заимки, и где собралось вместе несколько десятков молодого народа, вообще не знавшего, что с собой делать, жизнь была уже гораздо сложнее и предъявляла вопросы, на которые не всегда можно было найти ответ. Там шли споры о преимуществах физического и умственного труда, о необходимости сохранять свою культурность, о культурном воздействии на туземцев и о взаимной меновой стоимости привезённых с собой товаров и местных продуктов, которую приходилось декретировать по произволу, за отсутствием всяких законов обмена. Здесь, на тоне, не было ни туземцев, ни пришельцев, здесь для всех были одна нива и одна цель -- рыба, вертлявая и живая, норовившая ускользнуть прямо из рук, и нужно было напрягать всё внимание, чтобы победить её проворство и нежелание попасть в котёл. Эта борьба с природой была так первобытна, что труд, необходимый для неё, превратился в азартную страсть, заражавшую даже собак, бродивших без привязи по берегу и не без успеха пытавшихся хватать зубами сельдятку в мелкой воде.
