— Ну, все, давай. Спасибо!
Мимо пролетела круглая пластмассовая банка из-под одноразовых салфеток и закатилась под батарею.
— Я посмотрю где-нибудь, как не хромать!
— Чужой ногой, — кричу я, — посмотри, как не хромают чужими ногами!
Включился фонарь. Мы остались вдвоем с лежачей, ненужной никому бабой Зиной. Ей понадобился обезболивающий укол. Я позвала сестер, и баба Зина затихла. После них пришел подуставший Л. А., поправил ей одеяло, которое она постоянно сбрасывает (я встаю к ней только когда она просит укрыть, иначе можно прыгать туда-сюда, как синица).
Л. А. пытается спросить у нее, что болит.
Баба Зина говорит неразборчиво — инсульт.
— Вы ее понимаете?
— Частично. Нога болит. Но ее укололи уже.
Честно пытаюсь помочь, вслушиваюсь в слова, спрашиваю, но получается не очень. Он измерил ей давление. — Как она пьет?
— Нормально.
Я знаю точно, я даю ей воду в бутылке и кормлю иногда.
Л. А. перешел ко мне, облокотился на спинку кровати, хотел что-то сказать, но внезапно сжал пальцы моих ног:
— Вы бы надели носки, а то у вас ноги ледяные.
— Не, не надену, — всерьез пораздумав, отвечаю я.
— Почему?
— Мне так приятно, когда прохладно.
Он удивился, посмотрел на меня — не обманываю ли, пожал плечами, но пальцы не отпустил:
— Ну-у… ладно… понимаете, вам сейчас совсем не нужно много ходить, потому что в первые пять дней образуется отек, а это не нужно.
Я киваю, откладывая книжку. Мне уже щекотно. Он наконец отвлекается от пальцев и щупает забинтованную ногу.
— Ойк! Больно-больно…
— Вот сейчас у вас все нормально, но можно только ходить или лежать.
— Да, но вот я кормила бабушку. А когда кормишь — стоишь.
— Это не ваше дело, у нее родственники есть.
Меня привезли в больницу. Мне шесть лет. Нужно оперировать грыжу. Я все время плачу. Места в девчачьей палате не оказалось, и я лежу среди мальчишек. В палате человек четырнадцать. Никто не обращает на меня внимания. Температура тридцать семь и семь. Я хочу домой. Я не ем. Какой-то мальчик пытается со мной возиться — вытирает нос, слезы и заставляет есть. Он меня кормит с ложки. Ворчит, что я дура-плакса, что в больнице плакать нельзя. Я ем и плачу. Больница была где-то на Первомайской. Меня вернули маме. Оперировать было нельзя, температура все время поднималась. Через неделю положили еще раз.
— Они не пришли. А как? Жалко же ее!
Он согласен, но не одобряет меня — стоять нельзя. Машет мне пальцем и сжимает губы:
— А если они ее совсем бросят, вы ее к себе домой возьмете?
