Ставят специальную рамку над животом, и я совсем теряю свои ноги, их уже и не видно.
Приходит Л. А. и прячется за рамку. За маску. Мне видны брови и смешной колпачок. Он отворачивается и надевает перчатки. Неожиданно все жалуются на перчатки, я тоже хочу на что-нибудь пожаловаться, но не могу придумать. Собственно, на что может жаловаться голая половина?
Без пяти одиннадцать.
— Подними голову, — говорит Зеленое Облако.
Он тоже, как фантом, появляется ниоткуда и исчезает. Я подозреваю, что и его я могла выдумать.
Поднимаю, там появляется белая загогулина, и голове удобно.
— Так лучше?
— Да, спасибо.
— На здоровье.
До операции еще несколько часов. Мне сделали какой-то укол. Во рту мгновенно пересохло. Я не знаю, что с этим делать. Я играю, язык к небу прилип, отлепляю. Выхожу в коридор, где бродят в дурацких разноцветных пижамах и халатах дети. Только одна девочка, совсем маленькая, хорошо одета — не по-больничному. Она не говорит по-русски и все время плачет: «Папа, папа».
Потом я оказалась с ней в палате и ни разу не слышала, чтобы она звала маму. Ее папа был единственный, кому дочь вывели в коридор, нас к этим дверям вообще не подпускали.
Я подхожу к медсестре и прошу пить.
— Тебе нельзя, вернись в палату.
Сижу в палате, играю прилипающим языком: цок-чпок. Неожиданно передо мной появляется стакан кефира.
— Пей аккуратно — он холодный, и быстро — чтобы врачи не увидели.
— Спасибо.
— Не за что.
Я пью, чтобы врачи не увидели, я очень послушная и счастливая.
Во рту очень пересохло — это атропин так действует. И рта нет почти. Облизываю губы. И думаю, как же разговаривать во время операции? Хотя мне Л. А. разрешил, еще в субботу, еще вне больницы.
Я люблю поболтать, но… не разговариваю с водителем, когда еду в такси. Опасно. У него в руках руль, я молчу и тайком слежу, чтобы он его не отпускал, пусть не отвлекается. И в парикмахерской молчу — у парикмахера в руках ножницы. Интересно, что в руках у Л. А.? Наверное, те блестящие штучки… может, и руль есть…
Слова улетели вслед за поясницей, кажется, в голове только белый потолок. Радио, правда, работает, но я ничего понять не могу. С другой стороны — что там с революцией в Африке? Спросить? Может, кто понимает? Лежу, голубоватая, на коричневом операционном столе и думаю, спросить ли мне про африканскую революцию? И о чем можно поговорить? Было бы желание.
Хочется согреться. Смотрю — над руками белые шнурочки из марли с бантиками. Не доверяют — привязали, точнее, зафиксировали, про ноги не знаю, когда я их теперь увижу? Ну их.
