К вечеру все мои гаджеты разрядились, а спать еще не хотелось. С болью чистюли-перфекциониста я отметила, что простыни моих соседей сползли с матрацев, да и сами матрацы норовили съехать с полок, плоские подушки задавлены были тяжелыми головами проживших целую жизнь людей.
Когда уже начали спускаться сумерки, состав наш вновь встал минут на двадцать, но не на станции, а просто на путях — мы пропускали скоростной поезд. Супруги, думая, что это полноценная остановка, отправились было подышать, но проводник их не выпустил, и мужчина, должно быть, упрашивал открыть дверь, чтобы, стоя в тамбуре, покурить. Минут пять их не было. За это время я успела стряхнуть простыни и без единой морщины натянуть их на матрац, взбить подушки и выбросить, наконец, готовый разорваться от мусора хиленький пакет, вместо него повесить пустой. Сделав это, я вновь взобралась наверх и отвернулась к стене. Не знаю, то ли меня сильно раздражал неряшливый вид, то ли хотелось как-то позаботиться об этих тяжелых во всех смыслах людях, то ли мне было стыдно перед Богом за мое к ним раздражение, но интересно то, что, вернувшись, ни один из них не заметил перемену, не заметили они и отсутствия мусорного пакета. Как ни в чем не бывало уселись за стол и громко начали разговаривать, потому что собрались поесть.
И вдруг я поняла, что мои соседи раздражали не столько неряшливостью и неуважением к другим, а своей нелюбовью друг к другу, усталостью друг от друга и от жизни, своей старостью. Бывало, я боролась с собственной тихой злобой к людям, заставляла себя мгновенно переменить отношение — ведь любое раздражение от гордости.
Почему я раздражаюсь на человека, злюсь на него? Почему он неугоден моему величеству? Потому что я ставлю себя выше него. Мудрость преподобного Амвросия Оптинского, как и мудрость многих других священнослужителей, сердцем не принимается, мало во мне Бога, мыслить по-христиански совершенно не умею, да и учиться не особо стремлюсь. С сожалением не раз отмечала в себе, что невыносимо далека от единственно верной истины, что в жизни меня волнуют только я, мое удобство, мое спокойствие, мое удовольствие. Смирением и не пахнет. И как Бог все еще терпит меня?
Засыпая, я размышляла о том, что моя соседка с серебристо-серой макушкой и та воздушно-святая старушка, что продала семечки, — ровесницы, а вот от одной я не смогла и яблоко съесть, а от другой сгрызла семечки, думая, что они, прежде чем попасть ко мне в руки, согрели ее ноги.
