– Осторожнее, менестрель, – посоветовал Смирнов. – Второй день уже. Ты теперь не могучий молодой еще человек, а сосуд, который наполнять надо понемногу и с величайшей осторожностью. Но прежде чем я налью, ты ответишь мне на несколько вопросов, касающихся твоего визита к прокурору.
– Не хочу я об этом говорить, Саня, понимаешь?
– Тогда вообще не налью.
– И не наливай! – взъярился Олег и с большим трудом повернулся к стене. Все, вошел в гонористое тупое алкоголичное упрямство. Теперь только подходцами, подхалимажем, лестью и, по возможности, юмором.
– Может, и вправду еще поспишь, – мечтательно предложил Смирнов.
– Хрен я тебе посплю! – злорадно возразил Олег.
– Тогда просто полежи.
– Хрен я тебе полежу! – повторил Олег, не оборачиваясь.
– Что же будешь делать?
– Лежать и ждать, когда ты уйдешь.
– А потом?
– А потом встану, оденусь и пойду искать по свету.
– Где оскорбленному есть чувству уголок?
– Именно, – и, как ни боролся с собой, все же завершил Грибоедовым: – Карету мне, карету!
Все-таки четыре часа прошло. Может быть, и не сломается сразу, отдаст полчаса сознательных. Имело смысл попробовать. Смирнов возвратил, стараясь сделать это без стука, на стол утренний ассортимент, бесшумно принес из коридора «Посольскую», в которой перспективно колыхались неиспользованные две трети, сел за стол и длинно-длинно вздохнул.
– Ты – не вздыхай, ты – уходи, – сварливо посоветовал не видевший, что нечто волшебное сотворилось за его спиной, Олег.
– Кинь на меня прощальный взор.
– Ладно… Кину, – милостиво согласился бард и, постанывая, развернулся. Картина, представшая перед ним, привела его в умиление и заставила безмерно полюбить только что глубоко презираемого им милиционера: – Ты – маг, ты – Арутюн Акопян, ты – Кио, ты – старик Хоттабыч, а я – Волька ибн Алеша!
– Волька не пил, – поправил его любивший точность Смирнов.
– Если бы Хоттабыч ему такое выставил, он выпил бы, – убежденно заявил Олег и, стесняясь, предложил: – Разлей, а?
Смирнов разлил как положено: себе – сто, Торопову – пятьдесят. Олег поначалу не возражал против такого соотношения – выпить бы только – и с искаженным жалостью к себе, к менту и вселенной лицом наблюдал за подготовительным процессом. На этот раз он даже яблочко не сосал. Просто опрокинул пятьдесят, закрыл глаза и принялся ждать. Смирнов, приняв положенное, передними зубами, как заяц, кусал печеньице. Тоже ждал, окончания эксперимента ждал.
Минут через пять Олег Торопов широко раскрыл свои выразительные серые глаза, которые так любили неистовые поклонницы его таланта, и осторожно, боясь спугнуть только что приобретенное, признался:
