В то утро, когда убили полицмейстера и в водосточную трубу на крыше земской управы воткнули струганую палку, обтянутую шелком, равви Акива говорил так:
— Мы видим мертвое тело и бледнеем, мы слышим безумные крики и дрожим. Работа нарушена, и отдых помрачен. День перестал быть днем, и ночь отказалась быть ночью. Я вижу кровь над ковчегом и рубцы на скрижалях. Но я говорю вам — дети мои, и это к лучшему.
Вот его слова, сказанные осенним полуднем на рыночной площади, потемневшей от желтых польских солдат в зеленых шинелях:
— Каждый благочестивый человек, укладываясь спать, вручает душу свою Богу. Подымаясь на заре, он благодарит Его за ее возвращение установленной молитвой. Новые времена сулят нам новые испытания. Выходя из дому, мы думаем: несчастье подстерегает нас за углом; возвращаясь домой, тревожимся: смерть ждет нас на дверях. Но тот, кто убоится холодного ножа или горячей пули, собаки гаже и плоть его псам на потребу.
Уходили годы — над восточной трубой менялись шелка, но жизнь в доме равви Акивы не изменилась. Так думал равви: «Спокойствие и благодать в моем доме: Михоэль идет по моей стезе. Он не ходит никуда и не читает газет, и не садится без шапки за обеденный стол».
Говорят: один раз свойственно ошибаться праведникам. И равви Акива познал горечь обмана. Так начиналась короткая зимняя пятница.
Старая Малка раскатывала тесто и растирала мак. Десять слуг окружили чугунную дверь в передней и вели спор: что значит 180? Ибо в имени «Ленин» было 180 единиц. Одиннадцатый слуга стоял на дверях у равви и пропускал бедняков — в утренние часы равви принимал просителей. Их было много, и жалобы их были велики, но ответы равви были короче времени. Прошел час, и комната была пуста.
— Все? — спросил равви и услыхал крики.
— Женщина, — ответил слуга из передней и захлопнул дверь. Акива слышал, как он отмахивался от кого-то и говорил шепотом:
— Нельзя, женщина. Равви Акива женщин не принимает.
Она не уходила.
Равви постучал палкой о пол и сказал:
— Йойна, впусти.
Потом он поднял голову — у женщины был распахнут теплый халат и спущена кофта. Он увидел ее сосцы и отвел глаза.
— Запахни халат, дитя.
Она застонала, как ревнующий голубь, и слезы ее закапали на новый ковер из красного бархата.
«Так капает воск от свечи на изголовье мертвеца», — подумал равви и спросил:
— Имя твое, дитя?
— Нехама, — ответила она, и плечи ее заходили.
— Кто твой отец?
— Ицхок-Лейб из Литина.
— Сойфер?[2]
— Да, — ответила она и сжала ресницы.
