27-го августа Арцишевскій получилъ депешу, извѣщавшую, что генералъ въ пути и на другой день будетъ въ Чигишлярѣ. Утромъ слѣдующаго дня, прискакавшій казакъ далъ знать о приближеніи командующаго войсками. На сторожевой вышкѣ подняли флагъ. Скоро, окруженная густымъ облакомъ пыли, показалась группа всадниковъ, быстро приближавшихся къ Чигишляру. Это былъ генералъ Скобелевъ со свитой. Заѣхавъ предварительно въ госпитальную церковь, Скобелевъ направился потомъ къ своему домику, гдѣ былъ встрѣченъ почетнымъ карауломъ, въ составъ котораго вошли новопріѣхавшія лица.
Вмѣстѣ со Скобелевымъ прибыла и часть штаба его. Несмотря на 50 верстъ пыльной дороги, которую генералу пришлось сдѣлать въ этотъ день, на молодомъ и красивомъ лицѣ его не было замѣтно и слѣдовъ утомленія. Переговоривъ съ каждымъ и привѣтливо пожавъ всѣмъ руки, генералъ сообщилъ, что сейчасъ начнетъ принимать доклады, и отправился въ деревянный домикъ, куда вскорѣ послѣдовали за нимъ и другіе[3].
Въ числѣ новыхъ лицъ, встрѣтившихъ генерала, былъ, между прочими, и отрядный врачъ Гейфельдеръ, пріѣхавшій нѣсколько дней тому назадъ изъ Пятигорска. Различныя мнѣнія, ходившія про дѣятельность отряднаго врача въ русско-турецкую войну и выставлявшія его, съ одной стороны, прекраснымъ хирургомъ, но плохимъ администраторомъ, или же прямо наоборотъ, дѣлали личность его не безъинтересною. Но, помимо внутреннихъ качествъ, я внѣшній видъ Гейфельдера обращалъ на себя вниманіе. Хотя красноватое лицо его со слѣдами нѣкоторой угреватости нельзя было назвать красивымъ, но сѣрые блестящіе глаза, которые онъ по произволу дѣлалъ томными, слегка закатывая ихъ къ небу, были не дурны. Самъ почтенный хирургъ находилъ въ нихъ что-то магнетическое, увѣряя, что не только женщины, но даже и многіе мужчины не въ состояніи вынести блеска его глазъ. Благозвучный теноровый голосъ, которымъ любилъ онъ распѣвать аріи изъ «Риголетто» и другихъ оперъ во время вечернихъ прогулокъ, производилъ на многихъ пріятное впечатлѣніе. Если ко всему этому прибавить высокій, стройный ростъ и плавную походку, то въ итогѣ получалось нѣчто поэтическое въ оффенбаховскомъ жанрѣ. Къ сожалѣнію, однимъ изъ недостатковъ доктора было плохое знаніе русскаго языка, который онъ коверкалъ иногда до невозможности, вызывая у окружающихъ невольную улыбку. Это не мѣшало ему, однако, пускаться часто въ разсужденія о различныхъ философскихъ теоріяхъ, причемъ онъ перемѣшивалъ русскія Слова съ нѣмецкими, а въ случаѣ нужды, дополнялъ смыслъ жестикуляціей. Разсказываютъ, что на прощальномъ обѣдѣ, данномъ ему коллегами въ Кисловодскѣ, докторъ Гейфельдеръ, растроганный массою комплиментовъ, сыпавшихся на него отъ не менѣе растроганныхъ коллегъ, произнесъ задушевнымъ голосомъ рѣчь о высокомъ значеніи медицинской корпораціи въ ряду съ другими учеными корпораціями и широкомъ будущемъ хирургіи и т. д., рѣчь дочтенный ораторъ почему-то закончилъ маленькимъ разсказомъ в своемъ происхожденіи, гласившемъ, что отецъ его былъ очень умный человѣкъ изъ Берлина, а мать очень нѣжная дама съ береговъ Рейна и что отъ такой счастливой комбинаціи, натурально, могло произойти только нѣчто особенное и геніальное. Все это сказано было трогательнымъ голосомъ и, какъ говорятъ, вызвало у собратъ его слезы умиленія. Несмотря, однако, на свое нѣжное происхожденіе докторъ Гейфельдеръ въ отношенія къ подчиненнымъ былъ строгъ, а подчасъ и свирѣпъ. Строгость отряднаго врача обнаруживалась преимущественно къ упущеніямъ внѣшней стороны служебной дѣятельности: тутъ онъ былъ неумолимъ. Это высказалось при первомъ посѣщеніи имъ чигишлярскаго госпиталя, гдѣ одному изъ фельдшеровъ, не успѣвшему вытянуться во фронтъ передъ грознымъ начальникомъ, нанесены были такіе вещественные знаки невещественныхъ отношеній, отъ которыхъ провинившійся долго ходилъ съ повязанной щекой.
