Тяжкий груз страхов, надежд и сомнений лежал на сердце Муго, когда вечером в его хижину вошел Гиконьо. Какое-то время оба молчали, явно смущенные обществом друг друга.
— Садись. — Муго показал на скамейку у очага.
— Не ждал меня? — усевшись, виновато произнес Гиконьо.
— Да нет, почему… Ты пришел узнать мое решение?
— Нет, не за этим. — И он заговорил о поездке в Найроби, о беседе с депутатом.
Сидя напротив Гиконьо на кровати, Муго ждал, что же он скажет дальше. Их разделял очаг, сложенный из трех камней. В нем бушевало пламя.
— Но и не это привело меня сюда. На душе у меня скверно. — Гиконьо вымученно улыбнулся. — Хочу задать один вопрос, за тем и пришел. — И вновь наступила томительная пауза.
От страха и любопытства сердце Муго екнуло.
— Может быть, ты и не помнишь, но однажды мы попали в один лагерь… — осторожно начал Гиконьо, точно нащупывал дорогу в темноте.
— Правда? — У Муго отлегло от сердца, но настороженность не исчезла. — Столько пароду через них прошло, разве всех упомнишь, — поспешил добавить он.
— Это был лагерь Мухия. Мы услышали, что тебя должны привезти. К тому времени мы знали и о голодовке, и о Рире. Конечно, не от англичан. Они из этого делали тайну, только мы все равно пронюхали.
Муго вдруг ясно увидел Риру и то, как Томпсон избивает его. А от лагеря Мухия в памяти осталась лишь колючая проволока и плоское, выжженное солнцем нагорье. Впрочем, большинство лагерей было на выжженных солнцем нагорьях.
— Зачем об этом вспоминать? Охота тебе ворошить прошлое!..
— А ты можешь хоть на минуту забыть?
— Стараюсь. Да и правительство нас к этому призывает.
— А я немогу… И не смогу никогда! — закричал Гиконьо.
— Тебе здорово досталось? — участливо спросил Муго.
— Разве в этом дело?.. Знаешь, меня ни разу не избили. Даже удивительно…
— Я знаю, были такие, кого и не трогали.
— А тебя били?
— Счет потерял.
— И ты выдержал, не сознался. Мы восхищались твоей стойкостью, а сами не знали, куда деваться от стыда.
— Так ведь не в чем было сознаваться…
— А я… я сознался… Да что там, я на все готов был, лишь бы вернуться.
— Что ж, у тебя семья: жена, мать…
— Хорошо, хоть ты понимаешь…
— Ни черта я как раз не понимаю! — внезапно вскинулся Муго.
— Вспомни, что ты говорил тогда.
— Когда?
— На том митинге. Помнишь? Многие из нас выступали, только почти все кривили душой — стыдились людям правду сказать, разглагольствовали о верности общему делу, о любви к родине. А ведь знаешь, был момент, когда мне стало безразлично, получит страна свободу или нет. Я хотел одного — домой вернуться. Любой ценой! Пусть Кения достанется белым — все равно!.. Я преклоняюсь перед такими, как Кихика. У них хватило мужества умереть за правду. А я трус. Вот почему мы в лагере гордились тобой и в то же время злились, даже ненавидели тебя. Нам бы брать пример с таких людей, да кишка тонка. Мы просто-напросто трусили.
