Концерт закончился скандалом. Нас просто освистали и вытурили со сцены, не заплатив даже гонорара. Только после долгих и слезных просьб мне выдали пять рублей, на которые мы с грехом пополам добрались до Москвы.
В поезде Маяковский прогремел:
— В Орел мы вернемся ровно через полгода!
— Зачем? — робко спросил я.
— Чтобы закончить прерванный-концерт!
Мы часто виделись с ним в знаменитом петроградском артистическом кабачке "Бродячая собака". Здесь я впервые услышал в его исполнении отрывок из поэмы "Облако в штанах". Он неподражаемо читал свои стихи. Сам процесс чтения доставлял ему удовольствие.
В 1922 году мы встретились с Маяковским в Берлине. А через три года я случайно увидел его в Париже на бульваре "Шан-з-Элизе". Мы кинулись в объятия друг к другу. Весь вечер Маяковский рассказывал о своей поездке в Америку.
И, наконец, в 1929 году мы повстречались в последний раз в Праге. Он ехал в Париж, я — в Италию. Я заметил в нем большую перемену. Это был уже не прежний громогласный, кипящий энергией, неутомимый Маяковский. В его глазах я прочел усталость и грусть…
Сейчас я готовлюсь писать главу о Маттиа Баттистини. И опять — ничего, ровным счетом ничего вещественного, все сплошные воспоминания.
Когда Баттистини впервые вышел на сцену, я был девятилетним голоштанным, босоногим сорванцом. Я целыми днями гонял по берегу Черного моря, и, клянусь, среди мальчишек не было равного мне в искусстве забрасывать чуть ли не до самого горизонта скользящие по морской глади плоские, как лепешки, камешки.
А потом, через того лет, я пел с Баттистини, с этим сказочным, не знавшим себе равных певцом из Риэти, Это что-нибудь да значит! И когда мы вместе выступали в "Травиате", то по возрасту я действительно годился ему в сыновья. Баттистини всегда шутил: "Мы с тобой, — говорил он, — оба такие приметно носатые, что ни у кого никогда не возникнет сомнения в том, что ты — мой сын, а я — твой законный родитель".
В средние века подвизался такой мыслитель — Фома Аквинский. Он авторитетно заявлял — не уметь петь — так же стыдно, как не уметь читать. Я хоть и не мыслитель, но добавил бы — и так же стыдно, как не уметь говорить!
Так вот, мне всегда казалось, что для Баттистини петь было легче и естественнее, чем говорить.
Как ни старались старые граммофонные фирмы — "Патэ", "Колумбия", "Голос его хозяина", "Сирена Электро", "Пишущий амур", — их пластинки даже отдаленно не напоминают вокальное совершенство великого итальянца.
