Нет, конечно, никаких мыслей ей не навязывали. Она подчинилась порыву благородного сердца, уйдя из дому. И очень хорошо, что у нее благородное сердце, но ведь она как-то не думала о том, что произойдет дальше. Просто не думала, и все! Ей не позволили этого, уверили, что все будет хорошо — и Москва, и театральный институт. А человеку надо позволить думать самому. Она разобралась бы кое в чем, да, да! Смешно сказать: дети не отвечают за грехи родителей, а Светлана Канюкова — отвечает! Отвечает именно она — спит на чужом диване, ест чужой черствый хлеб, дальше будет вообще невесть что! Где же справедливость на свете? В чем виновата она, за что страдает?
Мучительно захотелось, чтобы кто-нибудь пожалел, утешил. Мать — та прижала бы к теплой груди. Вкусно пахнущей тестом ладонью провела бы по волосам. Мать!.. Как-то она там, дома, одна, брошенная дочерью? Да, брошенная! Ее благородная дочь, возмущенная бессовестным поступком, сама поступила бессовестно в отношении родной матери. Да ведь это же самое главное — мать! Так отплатить за ее многолетние заботы, за любовь? Да есть ли у нее сердце, наконец, у Светланы Канюковой?
Оглянувшись на дверь, Светка вытащила из-под дивана свой чемодан, комком запихала в него кофточку и, послушав, не идет ли кто; надела пальто.
И ее собственное пальто, видимо успев набраться чужого духа, вдруг заупрямилось, не желая с обычной предупредительностью подставлять рукава.
Закрывая за собой калитку, Светка подумала, что чемодан вовсе уж не такой тяжелый, каким казался вчера. И тем не менее остановилась и устало поставила его на землю, дойдя до угла.
— Расчувствовалась? Маму пожалела? — спросила она себя, саркастически скривив губы, будто все еще смотрелась в Наташкино зеркало. И ответила с внезапной злостью: — Врешь, себя пожалела! Испугалась! Струсила!
Да, испугалась, что останется одна в мире, как в заснеженной холодной тайге, только не с переломленной ногой, хуже — раздавленная обрушившимся несчастьем, ужасом. Одна потому, что возле не будет матери, могущей провести по волосам теплой ладонью, утешить, когда вес остальные будут от нее отворачиваться, говорить: вот идет дочь того. Канюкова. Или, что еще отвратительнее, жалеть, как Филипп Филиппович с Наташкой, А если она не хочет жалости к себе, действительно не хочет жалости посторонних, чужих?
— Глупо! — вслух произнесла Светка.
Ну, она вернется домой. Ну, мама ее утешит, вместе поплачут. А остальные? Ведь для остальных она тем более останется дочерью Канюкова, яблоком, недалеко падающим от яблони, — хотела уйти и… передумала. Разве не так?
