нельзя перейти дважды. Она восстанет на другой планете, вынесенная из недр земли, с повергнутыми чувствами и одновременно вся устремленная вперед, и с одной только мыслью: вырваться и дышать. У неё было такое ощущение, будто её в последнюю минуту вырвали из тесной могильной утробы, стены которой готовы были снова сомкнуться и опять погрести её, и она оказалась снаружи в лучах света, который появился вдруг подобно молочно-белому сиянию дароносицы, а потом он начал стремительно приближаться к ней, и вот он уже здесь.
* * *
Неистовый шум подземного Ахерона[13] стал затихать и превратился в обычное постукивание колес, а вскоре и вовсе смолк. Поезд замер в легкой, мягко шуршащей серозолотистой пелене и дуновении приятного теплого воздуха. Это вместо холодного, мертвого духа тоннеля повеял воздух жизни. Лилиан не сразу поняла, что идет дождь. Она прислушивалась к шуму капель, мягко стучавших по крыше машины, вдыхала мягкий, теплый воздух, и выставила руку под струйки дождя. «Спасена», — подумала она. «Я бросилась через Стикс и спаслась»!
— Было бы лучше наоборот, — проворчал Клерфэ. — Пусть бы там, наверху, лил дождь, а здесь — чистое небо. Вы не разочарованы?
Она покачала головой. — Я уже с октября не видела дождя.
— А внизу вы уже не были четыре года? Тогда можно сказать, что вы родились заново. Вы родились во второй раз, но только с памятью и с воспоминаниями о прошлом.
Клерфэ свернул с шоссе в надежде найти заправку. — Вам можно позавидовать, ведь вы начинаете всё сначала. Причем вам удалось сохранить пылкость молодости, не потеряв её беспомощность.
Поезд отправился дальше, и красные огоньки его хвостового вагона исчезли в пелене дождя. Рабочий бензоколонки вернул ключи. Машина задним ходов выехала на улицу. Клерфэ притормозил, чтобы развернуться. Лишь на краткий миг он увидел Лилиан в узком пространстве под спущенным верхом машины, освещенном мягким светом приборной панели, в то время как снаружи поблескивали и журчали струйки дождя. Она была совсем другой, не такой, какой он знал её раньше. На её лицо падал свет спидометра, часов и прибора замера времени и скорости движения, и — на фоне этих приборов — оно показалось ему на долю секунды полностью лишённым отпечатка времени и нетронутым им — вне времени, почувствовал вдруг Клерфэ, как смерть, с которой Лилиан начинает гонку, и по сравнению с которой другие автогонки — чистое ребячество. «Я высажу её в Париже и наверняка потеряю», — подумал он. «Нет, я должен постараться удержать её! Я буду полным идиотом, если не попытаюсь сделать это»!
