Юмористический тон Крейслера ускользнул от внимания принцессы или потерялся в нежных звуках струны, которую он затронул, и которая в женском сердце звучит сильнее и нежнее, чем где-либо.
— Любовь художника! — воскликнула она, усевшись в кресло и склонив голову на руку, точно в глубоком раздумьи. — Любовь художника! Быть любимой так — это чудный пленительный сон, но не более чем сон!
— Вы, принцесса, кажется, не очень жалуете сны, — возразил Крейслер, — а между тем только во сне у нас вырастают хрупкие крылья, подобные крылышкам мотылька, и мы улетаем из темной, тесной тюрьмы на широкий простор, где светло, где мы сами блещем яркими, пестрыми красками. В конце концов, каждому человеку хочется летать, и я знаю многих честных людей, которые поздним вечером наполняли себя шампанским, как некоторым служебным газом, чтобы ночью иметь возможность летать, олицетворяя в своей персоне — и воздушный шар, и пассажира.
— Быть так любимой! — повторила принцесса с еще большим чувством, чем прежде.
— Что касается любви художника, — заговорил опять Крейслер, — вы имеете перед глазами печальный пример Леонарда Эттлингера: он был «музыкант», а хотел любить как «хорошие люди»; конечно, его здравый рассудок должен был несколько поколебаться, но именно поэтому-то я и думал, что господин Леонард не был настоящим «музыкантом». Потому что «музыканты», повторяю, носят в тайниках сердца образ избранной дамы, в честь которой они слагают песни, сочиняют стихи, рисуют картины — словом ведут себя, как средневековые рыцари, с той только разницей, что они менее кровожадны, не убивают драконов и великанов, не повергают в прах добропорядочных людей, с единственной целью — прославить даму сердца.
— Нет! — воскликнула принцесса, точно пробуждаясь от сна. — Не может быть, чтобы в груди человека зажглось такое чистое пламя, такие огни весталки! Что такое любовь мужчины, как не изменническое оружие, помогающее ему одержать победу, в которой женщина гибнет, а сам он не испытывает от этого никакого счастья?
Только что Крейслер хотел выразить удивление по поводу такого мнения, несколько странного для семнадцатилетней девушки, как дверь отворилась и в комнату вошел принц Игнац.
Капельмейстер был рад кончить разговор, казавшийся ему похожим на дуэт, где каждый голос должен сохранять неприкосновенными индивидуальные свои особенности. По его мнению, принцесса упорно держалась на меланхолическом адажио, лишь изредка позволяя себе певучее групетто, в то время как он, подобно великолепному buffo или комическому певцу, произносил parlando
