Но превосходительство уже важно поднималось по лестнице, высоко вздернув плечи и как бы охраняя ими свои гофмаршальские уши.
Княжеская карета, на которой Крейслер обыкновенно ездил в Зигхартсгоф, остановилась, старый егерь открыл дверцу и спросил его: «Не угодно ли?» Но в это самое мгновение с громкими стенаниями пробежал маленький поваренок, восклицая:
— Вот беда, вот несчастие!
— Что случилось? — спросил его Крейслер.
— Ах, какое несчастие, — продолжал поваренок, заливаясь слезами еще больше. — Господин обер-кюхенмейстер в отчаянии, в исступлении, он лежит на полу и хочет проколоть себе живот большим кухонным ножом, потому что светлейший князь приказали подавать ужин, а у него не хватает итальянского салата. Он хотел поскорее съездить в город, а господин обер-шталмейстер не приказывает запрягать лошадей, потому что от его светлости нет соответствующего ордера.
— Ну, такой беде можно помочь, — сказал Крейслер, — пусть обер-кюхенмейстер едет в этой карете в город и закупит там всего, что нужно, а я пойду пешком.
С этими словами он отправился в парк.
— Благородная душа! Золотое сердце! Прекрасная личность! — воскликнул со слезами на глазах старый егерь.
В ярком сиянии вечера безмолвно стояли далекие горы, и искристый блеск золотистой зари играл и скользил по лугам, по зелени темных кустов, по вершинам деревьев, точно гонимый чуть слышным дыханием вечернего ветра.
Крейслер встал на средине моста, который, будучи перекинут через широкий рукав озера, вел к рыбачьему домику. Он глядел рассеянно вниз в воду, где в каком-то магическом сиянии отражался парк с волшебными группами деревьев и высоко возносящийся над ними Гейерштейн с лучезарными руинами на своей вершине, точно гигант с высокой шапкой на голове. Ручной лебедь, услышав свое имя Blanche, поднял плеск в озере и, гордо вздымая прекрасную шею, шумя и трепеща светлыми крыльями, поплыл к мосту.
— Blanche, Blanche! — воскликнул Крейслер, протягивая к лебедю обе руки. — Спой мне свою волшебную песню, но не вздумай потом умереть! Только, весь изливаясь в песне, ты можешь прильнуть к груди моей, потому что тогда твои дивные звуки будут моими! Я стою здесь один, я тоскую, а ты качаешься в светлых волнах, которые льнут к тебе с нежной любовью!
Крейслер и сам не знал, почему он был так глубоко взволнован. Опершись на перила, он невольно закрыл глаза. Вдруг услышал он сладкие звуки, это Юлия пела, — сердце его дрогнуло тотчас, объятое нежной печалью.
