Месарош подумал, прикусив нижнюю губу, и начал без обиняков:
— Патер, почему население так враждебно относится к нашему отряду? И где крестьяне?
— Я служитель бога, — ответил монах, — и политикой не занимаюсь. А что касается неприязни к вам моих прихожан, то она подтверждает их веру в святую церковь, которую вы отрицаете.
— Неправда, патер! — возразил Месарош. — Политикой вы занимаетесь! Нам известна ваша работа среди населения. Сын одного из ваших прихожан только на днях поступил к нам добровольцем и кое-что рассказал о вас, патер.
Монах, насторожившись, пристально поглядел на Месароша. Видимо, убедившись в чем-то, он вздрогнул, но тотчас овладел собой и с жаром воскликнул:
— Это наговор! Не верю, чтобы истинный сын нашей церкви мог лгать. Человек, ушедший к вам, заинтересован в том, чтобы оклеветать орден. Этот корыстолюбец лжет. Не верьте ему.
Месарош молчал. Ему и без того было ясно, что монах не решится признать в нем того самого вахмистра, который был у него шесть лет назад со щекотливым поручением гусарского полковника. Месарош еще раз посмотрел на монаха и вежливо откланялся.
— Извините, патер, — сказал Месарош. — Извините за беспокойство, но мой долг и опыт минувшей войны научили меня недоверию.
— Прошу, прошу вас, — заторопился было монах, но тотчас сдержал себя и сказал смиренно: — Я не в претензии.
Месарош взял под козырек и вышел из кельи.
…У каменной ограды дымилась походная кухня эскадрона Девятова. В ней давно уже томился гуляш из баранины. Над котлом, стоя на ящике из-под трофейных консервов, священнодействовал Гедеон Лудаш.
Только он один мог приготовить излюбленное блюдо венгров, когда удавалось добыть барашка или поросенка. Необычная стряпня Лудаша, изобилующая острыми специями, приводила в восторг весь эскадрон. После каждой «пирушки» бойцы подолгу расхваливали кудесника-повара и от всей души благодарили за отличное угощение.
В ожидании ужина Месарош уселся на скамью, сколоченную вокруг ствола векового платана, положив на колени гармонику. Мечтательно запрокинув голову и смежив веки, огрубевшими пальцами кавалериста он коснулся тончайших, цвета слоновой кости клавишей.
Раздались чарующие звуки «Венгерской мелодии» Брамса. Потом Месарош пел о гордых девушках своей родины, о суровой венгерской пуште[23] и цветущих берегах Бодрога и Мароша.
Песню Месароша слушали десятки его земляков и очарованные неведомой мелодией молдаване. Увлеченные песней, они уносились мечтами в далекие венгерские просторы и бессарабские дубравы.
