— Филармония? — Это слово Энрика знала. Так называлось что-то вроде рая земного для музыкантов. Далекое и мифическое место.
— Ну да, — продолжал Норберт. — Та самая, где конкурс.
— Конкурс?
— Да прочитай ты, чего на стенке-то прикноплено!
Энрика повернулась к стене. Прямо под тем местом, где висела скрипка, была пришпилена самая большая и свежая бумага.
«Ежегодный конкурс-концерт имени Тристана Лилиенталя! — гласила она. — Представление начнется в десять часов новогоднего вечера, до сего момента продлится регистрация участников. Желающих попытать свои силы просим явиться в филармонию с готовой программой (одна соната, концерт или сюита — по желанию) и рекомендацией от музыкального училища. Главный приз — сто тысяч крон».
— Но тебе не победить, — прервал чтение Норберт и отвратительно хлюпнул из кружки.
— Это еще почему?! — немедленно взвилась Энрика.
— Потому что ты, когда играешь, зажмуриваешься.
В таком ее никто еще не обвинял. Энрика привыкла сражаться с чудовищным гнетом церкви, с пренебрежительным отношением к своему призванию, с открытой ненавистью к себе лично. И сейчас она осеклась, хлопая глазами на Норберта, который, хлебнув еще раз, снизошел до объяснений:
— Музыкант, если глаза ужмуривает, он мира не видит, людей не видит. Играет сам себя и для себя. Ну, одному такое понравится, ну, другому. А конкурс тебе не выиграть. Прослушивание — и то не пройдешь. Вот попомни мое слово.
— Много вы понимаете! — возмутилась Энрика. — Да музыка — это… Это и есть самое глубинное самовыражение! Это — душа, положенная на нотный стан, распятая на нем, как…
— И чего? — Норберт протяжно зевнул. — Думаешь, такая у тебя прекрасная, да интересная душа, чтобы целый мир заворожить? И не мечтай! Мелкая у тебя душонка и — мелочная. Ни широты в ней, ни глубины нету. Всей радости, что пиликать научилась, да дерзить. В Вирте-то много женихов под окнами толпилось? Али полтора штуки, и те — за интересом?
Энрике показалось, что ее в жаркий день ледяной водой облили. Хотелось немедленно ответить этому пьянчуге, сказать что-то резкое, обидное, обеляющее себя, но слова не шли. А Норберт, отлепившись в очередной раз от кружки, добавил:
— Вот наберешься смелости глаза открыть, на людей, что тебя слушают, посмотреть, — тогда и сдвинется что-то. Начнешь думать. Учиться. Работать. А в работе — и душа развивается. Глядишь, человеком станешь. Оно ж первое дело — человеком быть научиться. А не то что — сперва замуж, а потом все остальное. Вот испортишь парню всю жизнь, орясина этакая…
