Тут на входе стояла «лотерея удачи» — барабан, кинув в который монету в 2 евро, можно получить бумагу с надписью «beter livin», «beter hels», которые якобы сами по себе гарантируют «лучшую жизнь» или магическое «улучшение здоровья». Ага, ищите дурака! Я и так не жалуюсь ни на жизнь, ни на здоровье. А если бы и жаловался — не в китайской же лотерее искать искупление. Конечно, в высокодуховном храме-бутике Hermes, если вы меня понимаете.
Старый торговец сидел за прилавком и практиковался в написании иероглифов. Черная тушь, маленький кусочек серо-желтой акварельной бумаги размером с детскую ладонь. Накорябал иероглиф, а бумажку — сразу в мусор, берет новую.
В помещении царила такая тишина, которая может царить только в маленькой китайской лавочке, где торгуют такой дребеденью, что торговля не имеет никакого коммерческого смысла. Около старика стояли настоящие механические часы — они тикали, как в рекламе Breitling. Верите ли: механические часы в наш просвещенный 4741 год?
Я поздоровался и спросил, есть ли у его чернил крыша. Но он мой юмор не заценил и продолжал молча возить кисточкой по листочку. Тогда я спросил: «Стафф есть?» Он поднял голову и сказал на хорошем польском:
— Знаешь, почему я практикуюсь в написании иероглифов на маленькой бумажке?
Я лукаво улыбнулся и ответил:
— Конечно, знаю, дедуля! Потому что бумага стоит дорого, а переводишь ты ее ох как неэкономно. Ты бы хоть с другой стороны рисовал! А то что это получается? Один иероглиф на листок — и в мусор!
А он рассмеялся и нарисовал «лаовай»[1]. Протянул мне и объяснил:
— Если у тебя маленький листок, рисовать значительно сложнее. Потому что кисточка ограничена краями, рука не успевает развить скорость и силу. В рисовании иероглифов главное — скорость штриха. Именно она обеспечивает динамику и упругость.
Я хмыкнул, как механизатор в районном художественном музее, которому рассказывают о том, почему Джоконде на репродукциях нельзя пририсовывать усы.
Старик на мой скрытый сарказм не обратил внимания.
— Наша жизнь — именно такая попытка втиснуть красоту в рамки маленького клочка бумаги, — он поднял голову. — Мне уже 80.
Мне показалось, что последнее предложение никак не следовало из предыдущего.
— Каллиграф — всегда воин, — продолжил он. — А воин видит, кто перед ним: крестьянин или великий мастер клинка, поскольку только такое понимание позволит воину остаться в живых, когда он встретит серьезного соперника, — он внимательно осмотрел меня. — Но я не каллиграф и не воин. Я просто торговец, который истратил лучшие годы своей жизни на торговлю хламом в далекой стране среди невежественных варваров, которые не отличат терракотовый чайник от глиняного. Сейчас листок, на котором я рисовал собственную жизнь, почти заполнен, а желание оставить после себя красоту не иссякло.
