Ливенцев подумал, что если есть в бумажке эти "явиться" и "непременно", а кроме того, точно указано время, то это, конечно, касается приезда царя, поэтому на бумажке внизу он записал для памяти, хотя и не надеялся это забыть: "Приказано переменить немцев на русских", и поспешил на трамвай; а когда подходил уже к казармам дружины, нагнал задумчиво идущего Полетику, который по случаю мелкого, правда, дождя был в плаще.
Обернувшись на его спешащие шаги, тот, не поздоровавшись с ним, почти выкрикнул:
- Вы что это такое позволяете себе, прапорщик?.. Нет, я больше этого терпеть не намерен!
- Что такое не намерены? - удивился Ливенцев тому, что полковник Чероков поднял такую тревогу из-за восьмерых немцев на посту у речки, и так и спросил: - Ведь вы, конечно, о немцах, но это...
- Немец он, или грек, или русский - это вас не касается! Но он штаб-офицер, а вы всего-навсего прапорщик! - отчетливо и почему-то без всяких запинок проговорил Полетика, и Ливенцеву стало ясно, что вызван он для разбора вчерашнего случая с Генкелем.
- Все зависит от того, - сказал он, - как вам передал это Генкель, господин полковник.
- Как это так - "как передал"! Что же, он мне врал, что ли? Он говорил, что вы ему руки не подали. Это правда?
- Правда, не подал.
- Ну вот! А говорите тоже: "зависит"! Что зависит? Что такое зависит? Идите в штаб и скажите там, что я сейчас же приду.
Ливенцев пошел вперед, но, оглянувшись, увидел, что командир никуда не заходит по дороге, а идет за ним следом, намеренно не спеша и отставая. Нетрудно было понять, что он не хочет входить в штаб дружины с ним вместе. Ливенцев припомнил, что не поздоровался радушно, как всегда, с ним Полетика, - значит, в деле его с Генкелем он на стороне Генкеля, а не его, значит, пьяница поручик Миткалев, пропивший в карауле деньги арестованных, для него, Полетики, ближе и дороже, чем он, Ливенцев, который исправно несет свою службу, не пьяница и не вор. Миткалева всячески выгораживал он, Полетика, а его приготовился утопить.
И Ливенцев подобрался весь, как это бывало с ним всегда при оскорблении, на которое надо было ответить оскорблением же, но уничтожающим, а не царапающим поверхностно, иначе перестанешь уважать себя как человека.
Это было основное в Ливенцеве. Раскидчивый и мягкий, временами просто наивный до детскости, способный приглядываться к человеку, чуть не вплотную придвинув к нему лицо, Ливенцев очень быстро сжимался весь до большой твердости, костенел, как кошка перед прыжком на добычу, и в то же время находил в себе ясные, четкие, резкие слова и очень звонкий, металлического тембра голос. Главное же, тогда он совсем забывал о себе как о физическом теле: исчезала его личная вещественность, та именно часть его существа, которая чувствовала боль от удара и была всегда недовольна тем, что человек смертен. Так чувствуют себя люди, которые под огнем противника - штыки наперевес или шашки наголо - идут в атаку.
