Когда меня отправляли на этап, врач сказал, что до приступа больше доводить нельзя, каждый приступ может оказаться роковым. В моё личное дело положили медицинское заключение. «Вы непременно получите пилокарпин – сразу по приезде, а ехать недолго. Из Москвы далеко не отправляют». Меня отправили в Уссурийск. В каждой пересылке мне приходилось бороться за пилокарпин, любыми способами – криком, мольбами, угрозой написать жалобу.
Новосибирск. Приёмник пересылки. Женщина в белом халате быстро вошла, переписала «тубиков» и повернулась к выходу. «Доктор, глаукома!» – кричу я. Название моей болезни оказывает хоть какое-то действие: она замедляет шаг и кидает на ходу: «Подождёте с вашей глаукомой до завтра». Утром она приходит к двери и в окошечко раздаёт лекарства. Я опять кидаюсь к ней, прошу пилокарпин. И вдруг в ответ – выговор: «А вы что, не знали, что у вас глаукома? Почему не запаслись пилокарпином? Вы обязаны иметь его при себе, как сердечник валидол». Я молчу. Не объяснять же ей, тюремному врачу, что не только мне никто не позволит иметь при себе пилокарпин, но и сердечнику – его валидол. Затем она успокаивается и объясняет, что пилокарпина в тюрьме нет, придётся посылать в город.
Проходит ещё день и ещё ночь, и я наконец получаю свои капли. К большому моему несчастью в колонии, в селе Горном, не проявили даже и той степени оперативности, на какую оказалась способна эта ворчливая новосибирская докторша, и я, после десяти дней тщетных просьб послать за пилокарпином в райцентр, переживаю ещё один приступ. На этот раз – почти полная потеря зрения в правом глазу. Испугавшись, отправили кого-то в аптеку, положили меня в больницу, диету назначили. Зрение восстановилось.
Время от времени, раз или два в год, из Владивостокской межобластной больницы приезжали врачи-специалисты: то стоматолог, то гинеколог, то окулист. Приезжали они всегда неожиданно и нерегулярно, на один-два дня. Иногда о приезде врача объявлялось на построении, иногда нет. Легко было пропустить приезд нужного тебе специалиста: не каждый же день ходить в больничку. Заблаговременная запись не велась. В 1982 году приезжал молодой окулист – лет тридцати, как мне показалось. Он меня осмотрел и сказал с видом не то что враждебным, но отстранённым, холодно-безразличным: «Я предупреждаю вас, что не позднее чем через три месяца вы ослепнете – внезапно, полностью и на оба глаза. Принимайте меры». Меня поразила не только первая часть его тирады, но и вторая тоже. Какие меры? Как я могла их принять, даже если бы они были возможны и известны мне, будучи за колючей проволокой?
