После марша мы лежали на поле у церкви и ждали еды. Вместо нее раз в день сморщенный часовой лет сорока отсыпал каждому в ладони сухарей. Когда колонна влеклась через Луки, горожане стояли у своих домов, и некоторые успевали катнуть картофелину в строй, и тогда за нее завязывалась драка. Горожане не горевали от того, что оказались в оккупации, и с немцами, конечно, осторожничали, но не боялись их. У моста через Ловать мужик объяснял солдату с ведром, где спуститься к воде, а в первом же дворе с распахнутыми воротами я заметил, как корреспондент с портативным фотоаппаратом снимает лейтенанта люфтваффе, обнявшегося с попом в камилавке. Перепачканные золой пальцы попа держали дымящуюся папиросу, а рядом, приосанившись, ухмылялся в объектив хозяин с квадратной бородой.
Когда прошел первый дождь и ночью случились заморозки, на побудке я не смог оторвать голову с земли, так как волосы вмерзли в лужу, возле которой я в темноте бросил шинель и лег. Я обхватил голову второй рукой и резко дернул, оторвав с волосами мутную корку льда. На свету она давала разноцветные блики, и я не спеша отломал от нее кусочек за кусочком, любуясь ими. Примерно так прошла неделя. Всю спрятанную пищу колонна уже съела и начала грызть рубахи. Наконец привезли жбаны с супом, варевом из картошки, почерневшей как гангренозная плоть, и нечищеной моркови. Мисок ни у кого не было, поэтому многие подставляли пилотки, и высасывали варево оттуда, и затем жевали ткань, а кто-то подставлял ладони. На одном из привалов я нашел и спрятал в шинели отломленный от цинкового ящика для винтовочных патронов трехгранный угол и пользовался им в дулаге как тарелкой. Кормили, впрочем, редко, и, как только доставляли пищу, истощенные тела, синюшные лица с черепами, обтянутыми кожей, и оскалом покойников сразу начинали давку. Мне повезло еще и в том, что контузия на время внушила относительное безразличие к голоду и я часами лежал, безучастно наблюдая все это, и рассчитывал, за сколько часов я должен обмусолить во рту корку, чтобы хотя бы не резало живот. Горожане иногда приходили к колючей проволоке и бросали нам немного еды, но их неизменно отгонял полицай из местных. Дарители с ним собачились, однако тот начинал кричать: «Что, пожалели, да, пожалели? Этим голодранцам только попусти, они враз тебе на шею сядут, и тогда нас всех немец пристрелит». Такой же непреклонный охранник не разрешал жечь костры, и когда однажды кто-то изловил птицу и хотел сварить, он ворвался на поле и избил несколько пленных резиновой дубинкой. «Немец-то, сразу видно, — не то что русский, люди они сурьезные», — проговорил лежащий неподалеку старик-ефрейтор, глядя вслед мучителю, вытиравшему дубинку об штанину.
