Офицерам повезло. В вагоне нашлась прошлогодняя солома, а точнее труха, много трухи. На ней можно было лежать и хоть недолго хранить тепло, а если быстро перевернуться с одного бока на другой — поймать тепло деревяшки, половой доски под ссохшимися стеблями. Сквозь щели в стенках мелькал зеленый вихрь, а когда поезд выезжал в поля, вместе с нами неслись гнезда омелы, выросшие как опухоль на деревьях. Ландшафт намекал, что мы мчим по белорусским или даже уже польским низинам. Все пятьдесят человек думали о побеге, но состав сбавлял скорость лишь перед станциями, и прыгать в отверстие нужника не имело смысла; лучше дождаться шанса позже, чем расплескать мозги по шпалам. Конечно, холодными утрами хотелось умереть, но подойти к дыре и нырнуть в нее, чтобы кончить все разом, никому не хватало духу. На трясущемся неструганом полу без шинелей все равно было лучше, чем при обмундировании в дулаге.
Нас гнали туда, в Полоцкий пересыльный лагерь, через Великие Луки. Никакого лагеря в сущности, конечно, не было. Немцы обтянули бывшее монастырское поле двойной проволокой и повесили над воротами вывеску Dulag-125. Это было обычное поле, но прошлогодняя трава с него исчезла очень быстро, выдернули и съели даже корневища. Не знаю, какой смысл в этом видели немцы, но одну из церквей они зимой использовали для ночлега пленных — хоть в ее крыше и зияла пробоина от авиабомбы, — а теперь определили под сортир. Даже если бил град, там никто не пытался прятаться. Любой выбегал спустя минуту от зловония, которое текло отовсюду, из приделов, и с клироса, и из алтаря. Дерьмо заполняло все, и со стен на это глядел сонм мучеников. Вседержитель под куполом избежал их участи, замазанный штукатуркой. Рядом же, за проволокой, притулилась белокаменная церковка восьмисот лет от роду, где иногда горел свет, — немцы разрешили служить почему-то именно там.
К оставшимся под штукатуркой стопам вседержителя-над-дерьмом мы плелись от Холма километров триста по снежной хляби. Оружие и мешок у меня отобрали сразу, на ночном проселке, где сгрудились мокрые пленные, многие не из нашего полка. Начался марш до сортировки. В утренней полутьме мы доплелись до позиций вермахта. У офицеров сразу отобрали документы, посадили на снег. Переводчик заподозрил шедшего с нами замполита разведчиков и спросил, к какому подразделению тот относится. Тот посчитал шансы и сплюнул переводчику под ноги: «Пехота». Около полудня нас подняли на ноги и отправили на марш. Я рассматривал немцев при свете. Лица многих казались такими же славянскими, как лицо того убитого. Выученного кое-как в техникуме языка мне хватило, чтобы понять, что конвоиры ликуют: в Великих Луках их ждало несколько дней отдыха, а партизан с этой стороны Рдей не было. Сам Холм, как я понял, был взят, и черные отодвинули красных в болота.
