— Нельзя.
Он шуршит в кармане, сжимает что-то в кулаке и пытается вложить это в ладонь женщине. Та отталкивает его и почти кричит:
— Мужчина, не позорьтесь! Это для ее же безопасности.
Папа краснеет, отодвигается и, глядя в пол, извиняется.
— Пошли, — тихо говорит он. Плечи опускаются, спина горбится, и кажется, что даже он теперь не подходит по росту.
Папа наклоняется и вытирает мне слезы огромным мягким платком.
— Тебе же можно было, — говорю я. — Ты же всю жизнь мечтал.
— Я перехотел, — отвечает он.
Мы уходим через открытую калитку парка под бравурные звуки марша, а я реву. Мне обидно и за себя и за то, что из-за меня папе тоже не удалось покататься.
Душный оранжевый автобус мчит домой. В окне пробегает забор дымящихся труб и ямы прыгают под колеса. Кожаное сиденье прилипает к спине и трясется.
— Мама бы нас провела, — говорю я, чтобы разогнать тишину.
— Наверное.
Оставшуюся часть пути мы играем в города: папа — учитель географии, но почему-то я выигрываю.
От остановки трещины на асфальте ведут нас вдоль штампованных рядов панельных многоэтажек. Здесь пахнет выхлопом, и где-то монотонно скрипят качели. Хмурые люди спешат на проходную, послушные гулкому заводскому гудку.
Перед нашим подъездом стоит длинный черный автомобиль с крокодильим носом капота. Круглые фары пялятся немигающими глазами, а лобовое стекло такое темное, что можно разглядеть свое отражение. Мы поднимаемся на второй этаж, раздается канареечная трель звонка, и мама открывает двери. Только она не одна — за локоть ее держит какой-то незнакомец. Его внимательные, холодные глаза пугают уверенностью и спокойствием, и кажется, что здесь он — хозяин. Дядя улыбается одним уголком рта и говорит:
— Евгений Геннадьевич, нам нужно поговорить. Отправьте Полину погулять.
Я чувствую, как папины пальцы слабеют и отпускают мою руку.
— Конечно, — сипло говорит он. — Полинка, поиграй во дворе.
Его голос мертв, а лицо становится таким же серым, как стены в подъезде.
Скатываюсь по лестнице, огибаю угол дома и седлаю бревно качелей. Одной здесь неудобно — нужно вдвоем, но я отталкиваюсь от земли и невысоко подпрыгиваю. Меня несет назад, деревяшка ударяется о зарытую наполовину шину и пружинит наверх. Взрослые думают, что я ничего не понимаю, но это не так. Мне страшно. Через открытую форточку на втором этаже слышен разговор.
— Бездарь, ничтожество! — Мамин голос. Она часто ругается, когда думает, что я не слышу. — Ты меня вынудил! Перебиваемся с воды на капусту на твою учительскую зарплату. Я больше так не могу, понимаешь? Ходим в рванье, перед людьми неудобно. Полинке на карусели два месяца откладывали! Ей даже конфетки бабки местные из жалости несут. А стыдно кому? Мне стыдно. Все, надоело!
