Будучи на пятьдесят лет младше Декарта, он вырос в такой же среде религиозного конфликта. Его родная Германия, земля Мартина Лютера, превратилась в арену одной из самых страшных боен в истории, спорную территорию в самом сердце Тридцатилетней войны. Хотя на полях сражений смерть собрала свою дань, последствия боев тоже были ужасны. Дизентерия, тиф, чума охватили немецкие княжества. За битвами последовали голод и демографический коллапс, унеся еще примерно четыре миллиона жизней. Наиболее пострадавшие из немецких городов потеряли больше половины населения.
Лейбниц родился, когда Европа обсуждала условия Вестфальского мира, кладущего конец резне, поэтому неудивительно, что он тренировал свой могучий интеллект, изобретая способы примирения католиков с протестантами и создавая планы объединения человечества. Эпитет «могучий», вероятно, слишком слаб для описания умственных возможностей Лейбница. Не погрешив против истины можно сказать, что он был способен генерировать новый план с каждым вдохом и выдохом. Его архивы, до сих пор не опубликованные полностью, содержат около двухсот тысяч страниц, заполненных великолепными творениями. Он открыл дифференциальное и интегральное исчисление, не зная, что Ньютон опередил его, но именно нотацией Лейбница мы пользуемся до сих пор. Он оставил ценные работы по метафизике и теологии, проектировал часовые механизмы и ветряные мельницы, отстаивал необходимость создания всеобщей системы здравоохранения и разработки подводных лодок. Будучи в Париже в качестве дипломата, он убеждал Людовика XIV вторгнуться в Египет.
Разумеется, это был хитрый план втравить могучего соперника Германии в заморскую авантюру, чтобы ему стало труднее направить свои армии на восток. Дени Дидро, сам далеко не бездарность, жаловался: «Когда пытаешься сравнить свои скромные таланты с дарованием Лейбница, возникает искушение забросить свои книги, забиться в укромный уголок и умереть там».
Из всех построений Лейбница дороже всех ему было понятие, которое он сам называл «универсальной наукой», – и оно тоже возникло из его стремления к миру. На протяжении всей человеческой истории далекие от жизни ученые конструировали языки с нуля, рассчитывая, что их творения упростят взаимопонимание между людьми и создадут таким образом предпосылки для всемирного единства. Для Лейбница эта причина также имела вес, но он возлагал на свое творение и более возвышенные надежды. Он утверждал, что новый набор условных знаков и выражений приведет науку и философию к новым истинам, в новую эру разума, к более глубокому пониманию изящества и гармонии вселенной, наконец, к божественному.
