— Так нельзя! — взорвалась музредактор.
— Почему? — полюбопытствовала я.
— Потому что фильм о мужчине, а звучит женский голос!
— Это Душа, — сказала я
В последние два часа, когда сводили звуковые дорожки в одну закадровую кашу, она неожиданно выбрала подчиниться, с легким вызовом предложив: — Ну, давайте-давайте, что вы там хотите? Говорите.
Она решила дать мне возможность провалиться. Когда был уложен закадровый голос и наложена музыка, я велела добавить третьим слоем то посвист ветра, то карканье воронья. Музредактор была вне себя, но сделала — ворон каркал в нужных местах фильма.
В маленьком просмотровом зале состоялся рабочий просмотр. Я подивилась, что пришли все — даже монтажеры из соседних монтажных. Мест не хватило, и народ стоял вдоль стены. Такого студия не знала. Погас свет, и на экране пошли картинки. Красивый белый снег, снятый с вертолета на Колыме. А за кадром — страшные слова Шаламова о том, как уничтожали людей в советских лагерях. Реквиемом по убиенным я выбрала «Адажио» Альбинони, дабы ни одной нотой не пересечься с традиционными похоронными маршами памяти усопших генсеков. Под музыку Альбинони открылся белый кадр занесенной снегом похоронной процессии с гробом писателя, умершего в январе, и плавно сменился снежной пустыней Колымы, куда отлетела его душа по моему замыслу.
Воркута, 30-е годы ХХ века / Wikimedia
Зажегся свет. Все плакали. Редакторы, монтажеры — все хлюпали носами.
— Что ж вы сразу не сказали, ЧТО вы хотите сделать? Мы бы вам не мешали, — с сожалением за прежние упреки воскликнула редактор, не скрывая растерянности.
— Если б я могла это сказать, я бы не делала кино...
— А что такое вялое название? — с едкой иронией спросил неизвестный мужчина в темном костюме. — «Несколько моих жизней» — такого невыразительного названия не может быть, когда вы так всех ненавидите.
В зале воцарилась почтительная тишина.
— Сценарий назывался «Чтоб они, суки, знали» — ответила я. — Меня попросили название снять. Если можно, я готова вернуться к моему варианту.
Тишина стояла такая, словно мы были с ним в зале наедине.
— Не надо, — помедлив, сказал Начальник. — Вы не будете вносить поправки? — как само собой разумеющееся, уточнил он. Между строк прозвучало, что картину закроют.
— Конечно, нет, — сказала я. — Пусть лежит такая, как есть. Вас не будет, меня не будет, а картина — останется.
Он посмотрел на меня с холодным интересом, как смотрят рыбы на птиц сквозь толщу воды, и вышел через боковую дверь, о существовании которой я не знала.
