Когда заметили состояние Лёхи, — гнев сменился на нежность. Его накормили, напоили и спать уложили — даже сказку на ночь рассказали. Когда с Лёхой было покончено, — вспомнили про нас. Сопротивляться не было никакой возможности.
Уже придушенный тяжёлым пледом, я умолял об одном: сказать мне дату, час и принести калькулятор. Неохотно — Надя всё исполнила. Голова соображала плохо, но я подсчитал: мы не спали одиннадцать суток с лишним: двести семьдесят восемь часов.
— Мы мировой рекорд побили. — Я улыбался в калькулятор.
— Какой ещё рекорд?
— По бессоннице. — Я поднял взгляд на Надю: у неё были свинцовые глаза. — А вы, случаем?..
— Вам нужно выспаться, — сказала она и потушила свет.
Знаете, как грустно бывает сидеть так в одиночестве, чай ложкой помешивая, чаинки к бортам чашки подгоняя, какие-нибудь меланхоличные джаза́ послушивая да за окошко не особо-то взглядывая? Именно так Антон Голубкин и сидел, придя с очередных лекций, где были опротивевшие ему однокурсники с этими их смешками, с кривляньями да и всем таким. Словом — сидел и грустил. А было над чем!
Влюбилась в него, понимаете ли, эта, как её там… Зиночка. Вот. С первого курса она. И куда её деть, Антон ну ни ухом ни рылом не мог сообразить.
Зиночка эта — тихоня кромешная: ходит полушажочками — уголки губ книзу, только подбородочек выступает из-за гряды прямых-прямых каштановых волос, — а как-нибудь голосок-то да подаст: напишет ему что такое замысловатое. Ну однозначно, не всё так просто!
Но вроде как — и уверенности в этом никакой.
Любит — не любит. Что за бабьи разговоры вообще? Ну а если вдруг? Если вдруг всё-таки — любит? И куда деваться? И к кому в ворота стучать?
Вроде ведь и обидеть не хочется девочку. А вроде как и не нужна она ему совершенно. Ну не нужна! Не его человек, что называется. Да, Антон давно потерялся в океане своих-чужих, сам едва бултыхается и какие-то признаки жизни подаёт, хотя подавать эти самые признаки кому бы то ни было, честно говоря, противно, — но что-то ещё соображать способен.
И вот так говорить прямо:
— Не люблю я тебя, Зин, ты пардонь!
И как-нибудь отмахиваться широким жестом с разбросом пальцев… Ну, некрасиво, что ли? А Антон был эстет, некрасоты не терпел. Вот просто сокурсников ему терпеть было бы ничего, но своих сокурсников, без красоты этакой внутренней: скушных и приземлённых — это увольте.
Вон Антон — того. В моряки податься хотел. Прийти так, глуповато раскланиваясь, в порт да и спросить, куда там того, в моряки? Что он там умеет? Готовить? Ну, кое-как. Убираться? Да тоже, в общем-то, никак. Но руки-то у него хоть есть? Вот, конечно. Руки — держите.
