Я кивнул и не расстроился. Больше времени на прогулки будет.
Из друзей у меня оставалась только Москва. Лёха, Коля, продавщицы, работники метро — для меня сплелись в единый комок чужеродного и ненужного. Человек мало чем отличался от камня, — я не знал, что это и зачем. Я даже разговаривать разучился: заходя в магазин за хлебом и сигаретами, я чинно тыкал пальцем.
Мне нравился дряхлый и недужный Арбат — ночью: меня там ждал только ветер, уныло гоняющий комканую газету. Фонари показывали жёлтые кривые зубы, в черноте луж плескались отражения, дома высоко задирали подбородки, а цокот моих каблуков — подчёркивал призрачность.
Впрочем, вру. Ещё были голоса. Кроме моей честнозаработанной мысли, в голове ошивались голоса аристократки, ханыги, литератора, купца и испанского короля. В основном, я терпел их беспорядочный трёп.
— Таки с каких пор за хлеб берут как за автомобиль?
— Лучше бы пивчанского купил, ну ё-моё!
— Молодой человек, вы в курсе, что лежите в луже?
А мне нравилось в лужах валяться: спина мокрая — освежает.
Иногда я прогонял этих болтунов, стискивая череп и выговаривая: «Жуйте кашу, жуйте кашу!». Но всё равно оставался самый невыносимый:
— А правда красиво?
С клёна осыпа́лись хрупкие бежевые вертолётики.
— Красиво, — согласился я.
— А ведь клён не для вас старается. Вы знаете?
— Да, знаю. — Я примолчал. — Скажите: а можно жить или нельзя?
— Конечно, можно, — ответил голос. Я поднялся из лужи, и мы пошагали в тот конец Кузнецкого, где Горький жил.
…Я сбежал из детского садика: прорыл подкоп под зелёной решёткой, надвинул шапку — и нырнул. Пошёл маму искать — с ней-то явно веселее. По пути я нашёл жирафа: ненастоящего, конечно. Это был проволочный каркас с понапиханной землёй: летом он обрастает травой, и получается красивый зелёный жираф. Иногда с цветочками. Рядом — жирафёнок. Сейчас они были усталые, чёрные, страшные, потерянные. Я сбежал из детского сада — и вернулся ещё до сончаса…
— Ты пойми, любезный, — говорил Лёха, серьёзный глазами. — Явь обосновывает сон, сон обосновывает явь. Мы боремся с границей вообще: великим пределом: возвращаемся в то время, где всё ещё не разделено!..
Я смотрел ему прямо в глаза и не понимал, о чём вообще речь.
— Да кончай ты уже, — сказал Коля, как и я, сидевший на линолеуме. — Развёл тут хвелософию свою…
— А что? Ты прав. Если не думать — то и больно не будет, — свирепел Лёха, расхаживая между нами. — Ты пойми: надо, чтоб больно было — от мозгов до пяток. Потому что иначе — — —, а не жизнь получается!
