В окно ветка постучала. Это и есть тридцать лет?..
Это не ветка была — это редактор. Я поскорее схватила страницу и сделала вид, будто читаю.
— Кхм-кхм-кхм! — Он чуть не упёрся животом мне в ухо.
— Да? — спросила я, понимая, что он не отвяжется.
— Слушай, тут такое дело…
— Ну?
— Помнишь ту поэмку, что я тебе пг’иносил?
Он был картавый, в твидовом пиджаке, похожий на плюшку; вместо носа — корень имбиря. Он был достоин только презрения, зато — от всей моей широкой души.
— Да, помню. Она прошла, — сказала я.
— Видишь ли… — Он облокотился о стол и дохну́л чесноком. — Мне её на Бг’юсовых вечег’ах читать пг’едложили. Можешь вымаг’ать букву «г»»?
Я припомнила поэму. Действующие лица: раввин, разбойники, рабочие, революционеры, рифмачи, румыны и русские. Все они расшвыривают, расфуфыриваются, расцеловывают, расчленяют, ранят, режутся (о разные робеющие и дряблые сердца), рапортуют, разочаровываются, ребячатся, разведывают и радуются.
— Послушайте, Михаил Семёныч, но это уже будет совсем иная поэма…
— Это не стг’ашно. Ты вымаг’ай, пожалуйста.
Он выпрямился, мерзко постучал себя по пузу и ушёл. Я наклонилась к столу. Ящик был вонючий: внутри лежала поэма. Я провела пальцем по корешку: послушала хруст и хлоп. Страниц двести — не меньше.
Откинулась на спинку, положила руки на макушку, вслушалась в хлёст ветра за окном. Раньше полуночи мне отсюда не уйти.
Эльба, пиво, родина Шиллера. Надо было там оставаться — доучиваться. А ведь можно было. Жизнь без проблем, без картавых редакторо́в, на расслабоне… Впрочем, не страшно: отпуск раз в четыре месяца — и езжай, не хочу! На поводке, конечно. Что я — хуже, чем все? И не лучше. Да и пиво я не люблю.
Влетела секретарша — не моя, одна на всех — Муся. Она ужасная клуша, но царство букв — оживляет.
— Звонил Вениамин Леоньтич, просил поработать над рукописью.
— Это который шепелявит?
— Он самый. Ещё он сказал…
— Передайте, что я занята. У меня день рождения.
Муся умолкла. За окном подвывало.
— Поздравляю… — Её малокровные щёки покраснели.
— Да, да. — Я опять уткнулась в листки.
Дверь хлопнула, я осталась сидеть. Паршивое кресло — в мякоть проваливаюсь, и спина потом болит. Нет, вот лежать бы мне у моря… И чтоб мавры с опахалами…
Теперь шепелявый, значится? «Р», «ш», «щ» — кто следующий? Так от алфавита шиша не останется! Нет, одна буква неистребима: Я! Я! Я! Я!
А всё-таки — вот, день рождения. Имею право уйти пораньше. А на улице вечер дождит… Впрочем, я и Антарктиду предпочла бы сидению здесь. Никто обо мне не знает, никому я не нужна. И тридцать лет.
