Через месяц после сложной операции мы с ней уже медленно и осторожно гуляли по больничному желтому осеннему двору, она негромко и медленно что-то рассказывала о соседках по палате, пыталась шутить, пересказывала анекдоты из газет, болтала всякую чепуху, боясь коснуться болезненной темы.
В машине, когда мы ехали домой после больницы, она сидела хмурая, морщилась при поворотах и при малейшей тряске. Дома немного повеселела, села в свое любимое фамильное кресло, отметила его новую обивку расцветки под зеленый мрамор: это был мой ей сюрприз.
— Кресло сбросило свою старую кожу, как змея, и обновилось внешне и внутренне, — сдержанно улыбнулась она и погладила валики-подлокотники. — Как и у людей это иногда случается… — добавила она то ли с грустью, то ли с иронией, то ли, наоборот, поощрительно.
Месяц она глотала таблетки, делала гимнастику, медитировала, «бурханила» (проводила некий обряд байкальского колдовства, подсмотрела во время экспедиции), слушала психоделическую музыку. По вечерам, когда я приходил с работы, мы смотрели старые комедии — Чарли Чаплина, Макса Линдера, Данелии, Гайдая. Она смеялась немного истерично, я терпел, понимал, что это последствия того, что случилось в тот момент, когда под ее ногой неслышно, в метели, провалился в зимнюю байкальскую воду подточенный подводным течением кусок льда. Смеялась Татьяна теперь хрипловато, низким голосом, как бы навсегда простуженным.
Перед тем, как поехать с Таней в отпуск, я решил посоветоваться с ее лечащим врачом. Меня встретил классический профессор позапрошлого столетия, с бородкой, в белом халате, с рафинированным русским языком и несколько старомодными манерами. Он учтиво и с достоинством склонил голову, подавая руку. В углу его стола взметнулся на подставке пластиковый человеческий мозг в натуральную величину, похожий на комок застывшей розовой каши.
— Сейчас главное — положительные эмоции, — врач наклонил голову вправо, отразив муляж мозга в правом окуляре очков. — Ну и движения, спорт, но осторожно…
Мой собеседник наклонил голову влево, отразив муляж в другом окуляре очков.
— И будьте снисходительны к вашей молодой и красивой жене, — подытожил доктор. Его ладонь была тверда и суха, глаза — внимательны и добры.
Наш с Таней любимый большой теннис мы на этот раз поменяли на настольный. Зеленый стол с вялой сеточкой стоял в холле санатория, и мы каждый вечер перед сном играли. Легкий пинг-понговый шарик не мог принести травму Татьяне, даже если бы попал ей в покрывавшуюся ежиком после операции голову, в отличие от увесистого и плотного мяча для большого тенниса. Раньше Татьяна неважно играла, больше дурачилась, иногда нарочито путая теннис с бадминтоном, а то и с футболом — когда мяч или шарик уже нельзя было достать ракеткой, она лихо отбивала его стройной ножкой. Но в этот раз я с удивлением стал замечать, что в пинг-понг она играет серьезно, сосредоточенно, а порой подрезает шарик с некоей спортивной свирепостью. Очень скоро она стала меня обыгрывать. Удары ее были сильными и резкими. Мне оставалось и удивляться этому, и радоваться — значит, здоровье после травмы идет на поправку.
