Поэтому Марен, лежа в постели Якоба, не особенно обеспокоилась, когда увидела прямую, как струна, спину Якоба на кухне. Она улыбнулась и вспомнила отца, когда он, страдая бессонницей, сиживал ночами на кухне у печки.
Якоб никогда не отказывал ей, если она просила его остаться полежать в постели, но сейчас она поджала губы и почувствовала, как ей хочется подуть на пальцы.
— Когда Якоб ушел, мне показалось, что в комнате запахло грубым сукном, — пояснила Марен матери. — Помнишь запах от корыта, в котором мы разминали домотканину, а потом вывешивали сукно на солнце, и оно вдруг становилось бирюзового цвета. Оно было до того черное, что линяло, — сказала она самой себе. — Помнишь, мама? — спросила Марен, безошибочно угадав, как губы матери тронула еле заметная улыбка.
Она подождала, пока мать прикроет рукой рот, теперь она уже точно знала, что мать улыбалась.
Лицо Сюннивы просветлело, когда она это рассказывала.
— Я, конечно, заметила что-то такое. Именно тогда я поняла, что ниточка где-то порвалась. Марен ждала, пока я улыбнусь. Она всегда так себя вела, когда еще совсем маленькой была. Когда сидела одна-одинешенька и думала, что я не вернусь к ней.
— И часто такое случалось? — сказал пастор.
— Что случалось?
— Что тебя не было дома?
— Я не сказала, что я не была дома. Это она думала, что я не вернусь к ней.
— Она так думала?
— Ну, может, и не совсем так, но я хорошо видела, когда она чувствовала себя одинокой.
Пастор уныло покосился на свой портфель, где лежали чужие, написанные другими проповеди, и он подумал о тех, которые предстояло самому сочинить. Душу его терзали сомнения, особенно когда он стоял на кафедре. Ему казалось, будто он никому не нужная былинка в неизвестно кем придуманной истории мироздания. Но стоило ему взглянуть на Сюнниву Грипе, как возвращалась былая уверенность в собственные силы, и он был готов снова и снова читать проповеди, которые знал почти наизусть.
— Она действительно тебе это рассказала?
— А то как же, само собой, — сказала Сюннива. — У вас это обычно?
— Не знаю, обычно или необычно. Но когда живется не особенно весело, мы пытаемся смеяться. Так всегда поступали люди, живущие у моря. Из страха и для своей защиты. Марен никогда ничего не скрывала. Никогда. Вся нараспашку. Поначалу ведь было ужасно смешно, но потом покатилось одно за другим да так скоро, что опомниться никто не успел. А тем более Марен. Впрочем, в сострадании мы не нуждаемся, нет причины, — на всякий случай предупредила она пастора, когда они спускались с горки. — Сегодня утром, когда я проснулась, я долго смеялась над нашими страхами.
