Вся трудность была в том, что, сын алкоголика, я пил не ради водки, а для веселья в хорошей компании, градусы сами по себе меня не влекли, и ясная голова была мне дороже мутной. А женщины «не заполняли все провалы жизни», именно так в одном стихе я очертил их значение для себя. Я знал, что рожден для чего-то более значительного, чем только сближаться с женщинами, это многие умели не хуже меня. А было нечто, что мог только я. Правда, я не знал доподлинно, в чем оно, это «нечто».
Были еще два обстоятельства, мешавшие мне понять перемену. Среди кратковременных и непрочных связей имелись и такие, что еще держали меня, как на цепи. С первой женой сохранились лишь дружеские отношения, в этом смысле она в козырях не шла. Но была Клава и ребенок от нее. Клаву предупредили, что связь со ссыльным и ее учительство в школе стали несовместимы, и она разорвала со мной видные всем отношения. Но невидные остались, она не собиралась от них отрекаться. «Ты не можешь быть мне мужем, но почему тебе не быть тайным моим любовником?» – убеждала она меня. Я хотел видеть ее женой, хотел быть законным отцом своему ребенку, любовниц в послевоенные годы даже в Норильске каждому мало-мальски стоящему мужчине хватало. И я знал, что в любой день, истосковавшись по девочке, могу вечерком прийти к Клаве на квартиру, и радость будет в игре с Ниной, и совсем другая радость, но тоже радость, когда Нина уснет – и это сознание еще приковывало к той квартире.
А в Москве ждала Оля – юная, влюбленная, очень решительная и деловая. Она понимала, что с Клавой разрыв неизбежен. Она восстала против отца и матери, ужаснувшихся, что единственная дочь собирается связывать свою беспорочную жизнь с «бывшим». С родителями она не посчиталась и заставила бы их покориться, заставила бы принять свои условия. А условия были просты: «Я буду ждать тебя, сколько понадобится, можешь мне верить. Но в Норильск не вернусь. Перебирайся в Москву, защищай диссертацию, чтобы я знала – ты здесь, ты мой, никого меж нами!» Ей было семнадцать лет, когда мы познакомились, а характера и тогда хватило бы на двух тридцатилетних. Она твердо очертила себе, что можно и чего нельзя. Даже влюбившись, она не теряла головы. Она сумела – честно ждать в Москве. Я тоже сумел бы – и вручить ее родителям загсовское благословение, и даже диссертацию защитить, все для нее было подготовлено. Но вот переехать в Москву было не в моих силах. Наши отношения с Москвой напоминали улицу с односторонним движением – из нее вышибали, в нее не пускали. Я в Москву хотел, она меня не хотела. Ничего с этим нельзя было поделать.
