Посреди комнаты стоял стол. Это колченогое сооружение, сколоченное мамой из каких-то досок, без скатерти и показывать никто не видел. Но в 1956 году произошло чудо. Мы поехали с мамой на Благовещенский базар, нашли там столяра, который торговал табуретками, и заказали ему стол! Круглый раздвижной стол на одной куриной ноге, красоты неописуемой! В магазинах за мебелью записывались в очередь и ждали иногда годами. Столяр боялся показывать на базаре такое произведение (частное предпринимательство было чревато), поэтому мы с мамой через две недели поехали к нему домой на трамвае, и на трамвае же везли стол домой. Всю дорогу нас не покидала эйфория. Он оказался существенно меньше, чем наш старый стол, к тому же — круглый, так что в комнате даже появилось чуть свободного места.
Вот в этой квартире и появился мой отец. Он принес мне в подарок в коробке набор из деревянных кубиков и прочих деревяшек, которые надолго стали моими единственными игрушками. Хотя уже с пяти лет я хорошо читал, и предпочитал книги любым игрушкам. Одно плохо — в кубики из очень твердого дуба нельзя забить гвоздь, и распилить их тоже я не мог.
Так он и стал приходить, раз в месяц — два.
Я не переживал из-за отсутствия у меня отца. После войны у многих детей моего возраста отсутствие отцов никого не удивляло. Мать об отце не говорила, а я не спрашивал. И не задумывался на эту тему. В нашей семье не расспрашивали ни о чем, если кто-то захочет рассказать — расскажет. А нет — значит, на то есть свои причины.
Мама не сразу призналась, что Григорий Наумович — мой отец, и у него другая семья, чтобы я по малолетству где-нибудь не проболтался.
Он мне запомнился как чрезвычайно умный, широко эрудированный человек, который разрывался между двумя семьями. Ну, это я так думал, что разрывался.
Наверняка его жена, по крайней мере — его старший сын, и многие другие знали обо мне. Дело ведь было в Бердске, в очень тесном коллективе. Все мамины подруги знали об этом, знала и родственники. Но все молчали. Вопрос о моем отце и его настоящей семье был табуирован. Алиментов мама не получала. Так она решила, чтобы не осложнять отцу жизнь. Любовь моих родителей дорого им обошлась — пришлось уволиться с завода после возвращения в Харьков. Партия «аморалку» не приветствовала. Как-то, после моего упоминания об одной из маминых знакомых, он сказал, что именно она написала на него донос, после чего его и выбросили с завода.
После войны его назначили директором Харьковской фабрики художественных изделий. Фабрика выпускала всякие финтифлюшки, которые отец дарил матери. Еще он дарил ей отрезы ткани. Из этих отрезов соседка портниха шила маме платья. Он рассказывал, что решил продавать небольшие картины харьковских художников, а также репродукции и эстампы. В основном — пейзажи. Так как продукция фабрики входила в идеологическую сферу, то для утверждения нового ассортимента ему пришлось поехать в Москву и показывать картины на комиссии ЦК. Там ему сразу влепили выговор за декадентские настроения, а после заседания члены комиссии подходили к нему поодиночке, разобрали у него все картины, и заказали еще.
