Гроза.
Я швырнул его на стол, и бумажки — его любимые, бережно перебираемые с утра до вечера бумажки, — тут же окрасились кровью. Я поднял его снова и бросил на перегородку, за которой он торчал весь день, невыносимый ядовитый гриб. Он расплющился лицом по плексигласу и сполз, оставив тошнотворный кровавый след. Он визжал тонко, словно женщина. А я ведь никогда не был особенно силен физически. Я мстил ему за Лизу, за девчонку в веснушках, мстил за себя — что мне всегда теперь паршиво и одиноко.
Меня схватили парни-курьеры. Что-то кричали в лицо, пытались успокоить. Думаю, они одобряли меня — за Очкарика-то. Мы ведь все его ненавидели. Но то, что я начал колошматить всех вокруг, кусаться, пинать коленками, они, конечно, не стерпели. Вытащили меня из конторы и бросили у круглых мусорных баков, где вонь стояла такая, что даже в разбитый нос просачивалась.
Не знаю, почему мать приехала в участок. Кто ей позвонил? Может, это я кричал: позовите мать. Тогда я самое трусливое и отвратительное существо на свете, потому что она совсем не должна была всего этого слышать.
— Ты обвиняешь его в убийстве сестры? На основании… ботинок? — говорил коротко стриженный здоровяк в форме, и тон у него был такой, словно он очень-очень удивлен.
А я несколько секунд знал, что это Очкарик. Помрачение или озарение — не скажу, что это было. Но уже прошло.
— Не обвиняю, — ответил я. Рот мой был полон крови, и когда я заговорил, кровь потекла по подбородку. Мать вскрикнула. — Вы говорили, что она, скорее всего, была знакома с убийцей и доверяла ему, потому что сама пришла на Концевую… — мать прижала платок к глазам. — Моя сестра не могла знать и уж точно — доверять этому ничтожеству, — я кивнул в сторону Очкарика.
Очкарик протестующе вякнул. Где-то очень далеко громыхнуло.
— Что же тогда? — спросил здоровяк в форме строго, будто директор в школе.
Что? Гроза, — хотел я сказать, — девчонка с веснушками. Прах, растворяющийся в воде. Дрожащий мост. Мы все чего-то боимся. Потому что мы все чертовски неприкаянные люди. Понимаете?
Пусть бы меня посадили за решетку. В тот миг я был готов и даже жаждал этого. Только зря позвали мать. Кто ей позвонил?
Сначала мне дали умыться над ржавой раковиной, после увели куда-то, но не в камеру. В пустое помещение без окон с голым столом посредине, жутко похожее на место для пыток. А потом выпустили. Мать крепко взяла меня под руку, и мы вышли на улицу. К нам, будто только и ждал, приковылял Очкарик. Правда, он был без очков, которые я разбил первым же ударом в конторе.
