— Можно выйти? — спросил Уормолд.
Это прозвучало, как капитуляция. Теперь он подчинялся приказу.
Готорн на цыпочках подошел поближе.
— Дайте мне несколько минут, старина, чтобы я успел убраться. Знаете, кто это был? Тот полицейский. Подозрительно, правда?
— Он мог узнать мои ноги под дверью. Как вы думаете, не обменяться ли нам штанами?
— Будет выглядеть неестественно, — сказал Готорн, — но мозги у вас варят правильно. Я оставляю в раковине ключ от моей комнаты. «Севил-Билтмор», пятый этаж, пройдете прямо наверх. Сегодня вечером, в десять. Нужно потолковать. Деньги и прочее. Низменные материи. Портье обо мне не спрашивайте.
— А вам разве ключ не нужен?
— У меня есть отмычка. Пока.
Уормолд поднялся и увидел, как затворилась дверь за элегантной фигурой и невыносимым жаргоном Готорна. Ключ лежал в раковине — «комната 510».
В половине десятого Уормолд зашел к Милли, чтобы пожелать ей спокойной ночи. Тут, во владениях дуэньи, был безукоризненный порядок: перед статуэткой святой Серафины горела свеча; золотистый требник лежал возле кровати; одежда была старательно убрана, словно ее не было вовсе, и в воздухе, как фимиам, плавал легкий запах одеколона.
— Ты чем-то расстроен, — сказала Милли. — Все еще волнуешься из-за капитана Сегуры?
— Ты меня никогда не водишь за нос, а, Милли?
— Нет. А что?
— Все почему-то меня водят за нос.
— И мама тоже водила?
— По-моему, да.
— А доктор Гассельбахер?
Он вспомнил негра, который ковылял мимо бара. Он сказал:
— Может быть. Иногда.
— Но ведь это делают, когда любят, правда?
— Не всегда. Я помню в школе…
Он замолчал.
— Что ты вспомнил, папа?
— Много всякой всячины.
Детство — начало всякого недоверия. Над тобой жестоко потешаются, а потом ты начинаешь жестоко потешаться над другими. Причиняя боль, теряешь воспоминания о том, как было больно тебе. Однако он каким-то образом, но отнюдь не потому, что был чересчур уж добрым, не пошел по этому пути. Может быть, оттого, что у него просто не хватило характера. Говорят, что школа вырабатывает характер, стесывая острые углы. Углы-то ему стесали, но в результате, кажется, получился не характер, а нечто бесформенное, как один из экспонатов в музее современного искусства.
— А тебе хорошо, Милли? — спросил он.
— Конечно.
— И в школе тоже?
— Да. А что?
— Тебя никто больше не дергает за волосы?
— Конечно, нет.
— И ты никого больше не поджигаешь?
— Ну, тогда мне было тринадцать, — сказала она надменно. — Чем ты расстроен, папа?
