— Господи, неужели вы все это им сказали?
— Да. Я произнесла целую речь.
— И вы на самом деле так думаете?
— Не совсем. Они постарались разрушить нашу веру до основания, даже веру в безверие. Я уже не могу верить ни во что большее, чем мой дом, ни во что более абстрактное, чем человек.
— Любой человек?
Она быстро отошла от него, ничего не ответив, и он понял, что она договорилась до слез. Десять лет назад он бросился бы за ней, но вместе с возрастом приходит невеселая рассудительность. Он следил, как она уходит от него по этой уродливой гостиной, заставленной изжелта-зелеными стульями, и раздумывал: «Дорогой» — это просто манера разговаривать, между нами четырнадцать лет разницы, а главное, Милли, — нельзя совершать поступки, которые могут возмутить ребенка или подорвать его веру, даже если ты ее не разделяешь». Он догнал Беатрису у самой двери и сказал:
— Я прочитал о Джакарте во всех справочниках. Вам нельзя туда ехать. Это страшное место.
— У меня нет выбора. Я пыталась остаться в секретариате.
— Вам хотелось остаться?
— Мы могли бы иногда встречаться в ресторанчике на углу и ходить в кино.
— Какая унылая жизнь, — вы же сами так говорили.
— Но вы бы делили ее со мной.
— Я на четырнадцать лет старше вас, Беатриса.
— Наплевать мне на эти четырнадцать лет. Я знаю, что вас тревожит. Дело не в возрасте, а в Милли.
— Ей пора понять, что отец — тоже человек.
— Она как-то сказала, что мне нельзя вас любить.
— Нет, нужно. Я не могу любить вроде одностороннего движения транспорта.
— Вам нелегко будет ей признаться.
— Может, и вам через несколько лет нелегко будет со мной жить.
Она сказала:
— Дорогой вы мой, не надо об этом думать. Во второй раз вас не бросят.
Когда они целовались, вошла Милли, помогая тащить какой-то старушке большую корзину с рукоделием. Вид у нее был самый праведный; она, верно, решила временно посвятить себя добрым делам. Старушка заметила их первая и крепко вцепилась Милли в руку.
— Пойдем отсюда, детка, — сказала она. — Вот придумали, да еще у всех на виду!
— Ничего, — сказала Милли. — Это мой папа.
Звук ее голоса заставил их отодвинуться друг от друга.
Старушка спросила:
— А это ваша мама?
— Нет. Его секретарша.
— Отдайте мне мою корзинку, — с негодованием воскликнула старушка.
— Ну вот, — сказала Беатриса. — Дело сделано.
Уормолд пробормотал:
— Мне очень неприятно, Милли…
— Ах, ерунда, — заявила Милли, — пора ей узнать, что такое жизнь.
— Да я не о ней. Я знаю, что ты не можешь считать это настоящим браком…
