Образ Горгоны, вид которой обращает человека в не–человека, означает, что «в глубине» человеческого находится не что иное, как невозможность лицезрения. Однако именно то, что эта уже не человеческая невозможность лицезрения взывает к человечности — как апострофа, которую невозможно игнорировать, — именно это, и ничто другое, является свидетельством. Горгона и тот, кто взглянул ей в лицо, мусульманин, и тот, кто свидетельствует о нем, сливаются в единый взгляд, в единую невозможность видения.
2.8.
Тот факт, что о мусульманах невозможно говорить как о «живых» в прямом смысле этого слова, подтверждают многочисленные свидетельства. «Ходячими трупами» называют их Амери[92][93] и Беттельгейм[94]. Карпи называет их «живыми мертвецами» и «мумиями»[95]; Леви пишет, что «трудно назвать их живыми»[96]. «В конце концов живые становятся неотличимы от мертвых», — пишет один из свидетелей лагеря Берген–Бельзен. «По сути различие между двумя этими категориями исчезающе мало… Однако есть и третья категория, к которой принадлежат те, кто лежит без сил, уже не в состоянии двигаться, но пока еще дышит.. .»[97] «Безликие тени», призраки, их место «на границе между жизнью и смертью», как гласит заглавие исследования, проведенного Рином и Клодзинским, которое до сих пор остается единственной монографией, посвященной этому вопросу.
Однако наряду с биологическим образом существует другой, который, как кажется, раскрывает подлинный смысл этого явления. Мусульманин — это не только и не столько граница между жизнью и смертью, сколько демаркационная линия между человеком и не–человеком.
И в этом все свидетели единодушны. «Они уже не люди, с потухшим внутренним светом, бредут в молчании безымянной толпой, с трудом передвигая ноги…»[98] «Они переставали реагировать на что бы то ни было и превращались в неодушевленные предметы. Одновременно с этим они лишались личности»[99]. Таким образом, оказывается, что существует предел, достигнув которого человек, хоть он и сохраняет человеческий облик, лишается человеческой природы. Этот предел — мусульманин, и лагерь преимущественно является его территорией. Но что означает для человека превратиться в не–человека? Существует ли особая «человеческая» природа человека, которую можно отделить от его биологической природы?
2.9.
Ставка в игре в «предельной ситуации» — «остаться человеком или перестать быть им», превратиться в мусульманина или нет. Самым естественным и наиболее распространенным способом толкования этого предельного опыта является его интерпретация в моральных категориях. Речь идет о сохранении достоинства и уважения к себе — даже если в условиях лагеря ни то ни другое не могло найти выражения в соответствующих действиях. Беттельгейм, как кажется, имеет в виду нечто подобное, когда говорит о «последней черте», за которой заключенный превращался в мусульманина:
