Сидевшая напротив Либединского не очень молодая, как мне тогда показалось, женщина говорила что-то низким грудным голосом, вместе со словами выпуская изо рта клубы табачного дыма. На подоконнике примостилась еще одна женщина, вернее девочка лет семнадцати на вид, тоненькая, с золотисто-льняной челкой, выбившейся из-под красного платка (возможно, платка и не было, но сейчас мне кажется, что он был, должен был быть, не мог не быть!).
— Нет, Юрий, ты не прав,— говорила женщина своим грудным голосом, затягиваясь табачным дымом, отчего ее голос казался еще более низким. — Он же явно талантливый парень.
"Видимо, это и есть Трифонова,— с невольным уважением подумал я. — Спорит с самим Либединским..."
— Конечно, талантливый. Кто же отрицает? — отвечал Либедтаский.— Но его губит книжность. Он лишен будущего. Печально, но факт.
Встав со своего места, он пошел к выходу, обернулся и спросил девочку, сидевшую на подоконнике:
— Ольга, ты идешь со мной или остаешься?
— Иду, Юра,— ответила девочка и, поправляя свою золотистую прядку, соскочила с подоконника. Вместе они вышли из комнаты.
Представившись Трифоновой и встав на учет в критической секции, я осторожно поинтересовался, о ком говорил Либединский, чей талант губит книжность. Оказалось, речь шла о молодом поэте Александре Гитовиче.
Как-то в том же Доме печати мне показали Гитовича. Коротко, под бокс, остриженный юноша, почти мальчик, спортивного типа, в модных тогда крагах играл на бильярде. "Несчастный парень,— с искренним сочувствием думал я, глядя на него.— Играет себе на бильярде и в ус не дует. Между тем у его таланта нет будущего".
В одной из моих первых лапповских статеек (ее в феврале 1930 года напечатала газета "Ленинградский студент") я рассуждал о поэтическом сборнике "Разбег" (авторами его были А. Гитович, Б. Лихарев, А. Прокофьев и А. Чуркин). О Гитовиче в статейке говорилось, что он пишет "в высшей степени книжно, рабски следуя книжным образцам" ...
Может быть, в тот же день, когда я с таким состраданием наблюдал беспечно игравшего на бильярде обреченного Гитовича, кто-то показал мне Ольгу Берггольц. В ресторане Дома печати сидела за столом та самая тоненькая девочка с выбившейся из-под платка золотисто-льняной прядкой (никогда в жизни не видел такого цвета волос и такого золотисто-матового румянца). Напротив сидел "коренастый парень с немного нависшими веками над темными, калмыцкого типа глазами" (так Ольга напишет о нем почти сорок лет спустя). Сразу было видно, что обоим нелегко. Время от времени они перебрасывались короткими словами. На скуластом лице парня было мрачное выражение. Мне объяснили, что это Борис Корнилов, муж Берггольц. У них растет дочка Ирочка, но они, как говорится, не сошлись характерами.
