Было ясно, что с утра Ольга, во всяком случае, не появится. Но я все-таки присматривался к каждой женщине, попадавшейся навстречу. Погорелый молчал, но поглядывал на меня насмешливо.
Время шло, а Ольга все не появлялась. До конца дежурства оставалось не так уж много времени. Погорелый поглядывал на меня уже с явным сожалением.
Я столько раз ошибался, принимая за Ольгу незнакомых женщин, что, когда она на самом деле появилась, чуть не прошел мимо.
Ольга пришла с Колей Молчановым. Прежде всего меня поразила перемена, происшедшая в нем. Когда я видел его последний раз — это было еще до войны, — он производил впечатление полного сил, цветущего молодого человека. Я знал, что он серьезно болен — у него была эпилепсия, — но на щеках его всегда играл румянец, он казался бодрым и даже физически сильным. Сейчас в лице его не было, что называется, ни кровинки, глаза потухли, он улыбался вялой улыбкой, больше похожей на гримасу. Ольга тоже заметно осунулась и побледнела, но была неестественно оживлена. Обняв меня и обхватив при этом холодный приклад винтовки, Ольга ткнулась лбом в мое ухо и неожиданно сказала:
— Здравствуй, Ландыш. А где Фиалка?
Это так вопиюще противоречило всему нас окружавшему, что я онемел. Ольга же, блестя глазами и коротко похохатывая, рассказывала, какими молодцами оказались наши ^ярые друзья. Женя Шварц, например. Как много работает и она сама, сколько стихов написала. Среди них есть, между прочим, и такие, которыми она, в общем, довольна.
— Читал? Может быть, по радио слышал?
Пришлось признаться, что не читал и по радио не слышал.
— Э, братец, так ты, видно, про меня ничего не знаешь, — засмеялась Ольга. — Я ведь теперь нечто вроде ленинградской богородицы. Значит, ты и мое письмо Муське не слышал? Я его еще в сентябре написала. "Машенька, сестра моя, москвичка!" Не слышал?
Пришлось признаться, что не слышал. Не объяснять же ей было, что, обучаясь на своих курcax, я после полевых занятий с непривычки падал на нары просто на пол и засыпал мертвым сном. Откуда мне было знать, что за эти месяцы в жизни Ольги произошли разительные перемены, что она стала поэтом борющегося Ленинграда, что судьба ее отныне и навсегда связана с судьбой осажденного города, что в ее стихи с болью и надеждой вслушиваются люди не только в кольце блокады, но и далеко за его пределами. Короче говоря, я не знал, что случилось настоящее чудо: война и блокада подняли Ольгу на самый гребень трагических событий, разом проявили то, что годами копилось и зрело в ее душе, превратили ее в истинного поэта-гражданина, чей искренний, чуждый ложного пафоса, живой человеческий голос уверенно и властно зазвучал над опустевшими улицами и площадями Ленинграда, в оледеневших пещерных жилищах, в землянках и блиндажах переднего края. Это был неожиданный для многих, но глубоко оправданный и выстраданный поэтический расцвет. Сама Ольга назвала его
