В чем состояла его вина, кому именно пришло в голову посадить раба в то самое, только что вырытое углубление на заднем дворе, история замалчивала. Известным оставалось только то, что с тех самых пор беседку строить прекратили. Неоконченную основу, раз и навсегда переименовав в “яму”, оставили для наказания и устрашения.
Постепенно дно “ямы” заполнилось грязью, нечистотами, стенки покрылись слизью. Даже подходить к ней близко было противно. Сажали теперь туда только очень провинившихся.
Когда Касс, не без труда отвязавшись от Эриды, вышла на задний двор, у нее не было конкретных планов. Да, ей хотелось помочь Горну, но желание это было сомнительным, смутным, расплывчатым. Не откроет ли поступок, на первый взгляд добрый, дорогу новому злу?
Спасение кентавра означает участие. Другими словами, она, Касс, всерьез размышляла о своем участии в насилии, совершаемом полу-людьми над людьми. На стороне полу-людей. Все, что Касс наблюдала с момента восстания, не говорило — кричало, вопило о дикости, безнравственности восставших.
А до момента восстания?
Как долго можно безнаказанно называть живые существа машинами? Мучить болью и унижениями? Лишать памяти? Распоряжаться чувствами?
Но с другой стороны… Можно ли, нужно ли оправдывать зверства одних зверствами других? Кровь кровью? Боль болью? Наверно, да. Наверно, дикость есть порождение дикости… А безнравственность — следствие безнравственности. Но это означает, что выхода нет… От дикости происходит безнравственность, от безнравственности — дикость… И беспросветно, до бесконечности, одно и то же: дикость — безнравственность, безнравственность — дикость…
Выходит, Лон прав. Выходит, вся история человечества была и продолжает быть одним сплошным всеобъемлющим злом. Без перерыва, без просвета… Пока сама Гея, будучи не в силах терпеть дольше, не восстанет… Чтобы уничтожить источник боли и крови, который не состоянии иссякнуть сам… Остановить, прекратить существование всего того, что называется цивилизацией…
Подойдя к яме, Касс увидела у самого края первенца Зева. Подруга Арса, донельзя возбужденная Энью, находилась здесь же. У обоих в руках было по длиннющей палке с металлическим наконечником на конце. Едва стоило этому наконечнику прикоснуться к телу кентавра, раздавался треск разряда, а на теле появлялась кровь.
Горн, с налитыми кровью глазами, похожий на ослабшего затравленного волка, метался на дне. Со всех сторон по могучему телу кентавра, смешиваясь с нечистотами, стекали грязно-бурые струйки пота и крови.
