— Да вот диванная свободна, — сказал Радищев, обрадованный встречей с дорогим ему человеком. — Пройдемте.
Дараган и Олсуфьев ввели Фонвизина в комнату, усадили его на диван, сами сели по сторонам. Радищев сел у противоположной стены, рядом с Крыловым. Козодавлев и Челищев, собравшиеся было уходить, все же остались тут и примостились на какой-то низкой скамейке в углу, у самых дверей. Радищеву стало жалко Петра, который, вероятно, искал друга по всему дому. А друг оказался не в духе и хотел сбежать, и удрал бы, если бы не встретился с прославленным писателем, — так, должно быть, думает сейчас Челищев, и не станешь же ему объяснять, почему хотелось уйти отсюда и почему пришлось вернуться.
— Ну читай, Кузьма, — сказал Фонвизин, глянув на прапорщика.
Олсуфьев пересел к Радищеву. Дараган вышел на середину комнаты, расстегнул свой полосатый французский сюртук, достал свернутую трубочкой книжку и хотел уж читать, но…
— Подожди-ка, — остановил его Фонвизин. — Как, говоришь, Державин-то сказал?
Дараган простодушно улыбнулся.
— Не сказал, Денис Иванович, а написал на моей книжке, вот на этих стансах.
— Да, да, я запамятовал. Так что он написал-то?
— «Престань писать стихи, любезной Дараган, а бей ты лучше в барабан».
— А-а, ха-ха-ха-ха, — закатился вдруг Фонвизин и отбросился на спинку дивана.
Хохотал он долго, никак не мог остановиться, на секунду смолкал и опять заливался пуще прежнего, так что увлек и других, все начали смеяться, захохотал и Дараган, только Челищев пытался сохранить свой хмурый вид, но и у него расползались губы, хотя он силился их сжать.
Денис Иванович наконец затих, приподнялся со спинки и, беззвучно содрогаясь, подозвал рукой прапорщика. Дараган подошел к нему и, полагая, что писатель хочет сказать ему что-то на ухо, наклонился, но Фонвизин поцеловал его.
— Молодец, Кузьма! Весело смотришь на свою поэзию. Не обижаешься. Читай, голубчик, читай.
Дараган опять вышел на середину комнаты и развернул книжку.
— «Стансы на смерть графини Марьи Андреевны Румянцевой», — сказал он и начал читать стихи.
Читал он, впрочем, тихо и просто, и Радищев, со стыдом ожидавший, что таможенный его сослуживец будет рыдающе декламировать, успокоился и даже одобрительно кивнул поэту головой, когда тот кинул на него вопросительный взгляд.
Олсуфьев придвинулся ближе к Радищеву.
— Александр, — зашептал он у самого уха, — в Гостином дворе продается твоя книга. Преподнес бы лейпцигскому однокашнику.
