— А в пугачевские-то времена вы где пребывали?
— В осажденном Оренбурге.
— Еще ребенком?
— Да, мне было четыре года, но я хорошо помню, как люди ели дохлых лошадей. Да что лошадей, ели их кожи. Жарили, мелко рубили, запекали в хлеб и ели. Мука была отобрана у жителей и ежедневно раздавалась по фунту на семью.
— Батюшка, вероятно, воевал с мятежниками?
— Он слишком яро защищал Яицкую крепость, и за это Пугачев, когда прознал, что мы с матушкой в Оренбурге, велел внести нас в список, чтобы повесить при взятии города.
Навстречу шагали Державин и Богданович. Они прошли мимо, даже не взглянув на своих литературных собратьев, еще не поднявшихся на должную высоту.
— Любопытно, как они зашумят завтра? — вырвалось у Радищева.
— Что? — спросил Крылов. — Что вы сказали?
— Нет, я про себя. Мелькнуло что-то в голове.
— А, Гаврила Романович! — раздалось сзади. — Ипполит Федорович!
Радищев и Крылов оглянулись. Поэтов, оказывается, встречал сам хозяин.
— Заждался, государи мои, заждался я вас. Пожалуйте на жареных жаворонков, на пунш ананасовый.
Радищев опять взял Крылова за локоть.
— Едят жареных жаворонков, а там, где пели эти птички, мужики гложут жесткий хлеб с мякиной, хлебают пустые щи, и хорошо еще, если хлебают-то из чашек, не из корыт. Да как же им не бунтовать? Не сердитесь, друг мой, на мятежников, что они хотели вас повесить. Мы, мы, дворяне, заставили их зверствовать и накидывать петли даже на детские шеи. Мы всему виной. Каждый наш глоток пунша — мужицкие слезы. Жареные жаворонки! Мы и небо, оказывается, грабим. А что? Зачем эти колокольчики в небесах? Голодный и измученный мужик их не слышит, а барам во дворцах и без птиц весело. Всмотритесь в свою наглую жизнь, господа! Омойте стыд свой!.. Фу, как здесь тяжко! Тысячи свечей. Чувствуете, какой душный запах? Нет, я не могу. Пойдемте, дорогой, на улицу. Пойдемте, выведите меня, выведите поскорее!
— Что с вами? — встревожился Крылов, глянув в его побледневшее лицо. — Вам дурно? Успокойтесь, дело не в свечах, просто вы расстроились. Зайдемте отдохнем. Вот, кажись, диванная. Да, диванная, и совсем пустая. Прошу.
Они вошли в комнату, у стен которой стояли мягкие диваны, обитые золотисто-желтым штофом, а в углу — столик с кувшинами прохладительных напитков.
Крылов усадил Радищева, потом налил в стакан миндального молока и поднес ему.
— Выпейте, сейчас все пройдет.
— Да уже прошло, — сказал Радищев. — Это от запаха свечей. Отвык от таких восковых костров. Здесь вот свеже́е, окно открыто. — Он взял все же стакан и выпил горьковато-сладкий прохладный напиток. — Ну вот, теперь совсем хорошо.
