— Батюшки, Александр Николаевич! Добро пожаловать, добро пожаловать! Великая честь. Знаете, я давно не бывал у вас в таможне. Неловко было.
— Отчего же? — спросил Радищев.
— Да как же, вы так меня награждали, так награждали, а я ничем не отблагодарил. Думал, потом соберусь на приличный презент. Все в лавку вкладывал, но от нее, будь она неладна, барыш все меньше и меньше. Так до сих пор не удается отплатить добром.
— Вы получали за свои услуги. Никакого презента не надобно.
— Нет, Александр Николаевич, долг платежом красен. Вы тогда меня просто облагодетельствовали. Надо взаимно, так уж заведено. Я все же чем-нибудь отблагодарю вас.
— Герасим Кузьмич, что за вздор вы несете? Хотите меня оскорбить?
— Ну не буду, не буду. Не сердитесь, пожалуйста. Сколько у вас в пачке-то?
— Двадцать пять.
— Вот и хорошо. Все продам и еще попрошу. Может, часть отдам в переплет. Автора-то, значит, покамест не оглашать? Не говорить, что вы сочинили?
— А разве книга моя?
— Полагаю, ваша.
— Автора раскроем потом. Понимаете?
— Понимаю. Мое дело маленькое. Раскупят и без автора.
— Продадите — Мейснер привезет еще.
— Продадим, продадим, не сомневайтесь.
Да, Зотов уверял, что продаст двадцать пять экземпляров и попросит следующую партию, но за день у него купили, оказывается, только один экземпляр, а их ведь будет шестьсот пятьдесят: дворовые люди, обученные Богомоловым сшивать листы, скоро уложат всю книгу в стопы.
— Так, говорите, книгу будут хватать? — спросил Радищев Мейснера, когда они остановили лодку у берега и пошли по набережной в таможню.
— Думаю, за лето всю разберут, — сказал Мейснер.
— За лето? Мне уж, пожалуй, не дождаться.
Они вошли в таможню и стали подниматься по каменной лестнице на второй этаж.
— Иоганн, вы шкатулку свою вернули? — спросил вдруг Радищев.
— Нет, она еще в ломбарде. А что?
— Однажды вы говорили, что вам дала ее в путь матушка. И как-то нехорошо посмеялись над этим подарком. Мне тогда жаль стало вашу матушку. Да и свою. Они ведь вспоминают нас каждую минуту. Костяная шкатулка-то?
— Да, резная, холмогорская.
— Холмогорская? Как она попала в Пруссию?
— Во времена Семилетней войны. — Они вошли в кабинет, Радищев сел за стол, а Мейснер — на стул у стены. — Матушка приютила безногого русского унтера. Он так и остался у нас. Обучал потом меня русскому языку, много рассказывал о своей стране. Собирался все вернуться, да вдруг занемог и помер. Вот шкатулка и осталась. Матушка подарила мне ее в день отъезда. На счастье. Изволите видеть, какое обрел я тут счастье.
