— Постой-ка, Петр, — перебил друга Радищев, остановив его на этом опасном повороте. — Ты замечтался, друг, и говоришь, как библейский пророк. Прислушайся. — Он показал пальцем вверх. Там, во втором этаже, все время, с небольшими перерывами, пели скрипки, и все тихо, жалостно, но сейчас они вдруг подхватили какой-то бесшабашно веселый, разгульный мотив. — Что это? Как будто знакомое. Кажется, из оперы Фомина. Да, это из «Ямщиков на подставе». Каково? По-русски?
— Да, по-русски, — сказал Челищев.
— Петр Иванович, — заговорил опять Козодавлев, — так кто сии мужи, уже пребывающие среди нас?
— Планета велика, — сказал Челищев и наморщил лоб, досадуя, что сказал давеча лишнее, и соображая, как теперь исправить ошибку. — Земля наша велика, — повторил он, — ужели нет на ней ни единого праведника? Свет не без праведников.
— Ты вот заикнулся об их писаниях, то есть о писаниях мужей, днесь пребывающих. Кого ты имеешь в виду? Вольтера уже нет, Руссо нет, Дидро тоже нет. Кто еще остается? Рейналь? Или кто из новоявленных? Может, Д р у г н а р о д а? Марат? А?
— Сент-Мартен, — сказал Челищев, просто чтобы уйти от натиска Козодавлева. — Я преклоняюсь перед Сент-Мартеном, перед его книгой «О заблуждениях и истине».
— Э, хитришь, хитришь, братец. Перед масонским писателем ты не преклонишься. Это в молодости вы с Александром хаживали в собрания ложи, да и то, пожалуй, из одного любопытства. Хитришь, хитришь, святой Петр. Нет, ты не таись, выскажись…
— Ну, довольно! — резко сказал Челищев, и, добавь Козодавлев хоть одно еще бестактное слово, он дико вспылил бы, как частенько бывало с ним в подобных случаях.
— Смотрите, Костров движется, — сказал Радищев, прервав тем самым обострившийся разговор. — Надобно пригласить его. Ермил Иванович! Просим! Пожалуйте в нашу компанию.
Поэт Костров (так кстати!) медленно двигался по залу. Не шел, а именно двигался этот маленький человек в неряшливом одеянии. Пьяный, слабый, он тяжело переваливался с боку на бок, с трудом переставляя кривые вогнутые ноги, почти не разъединяя коленей и неловко перемещая ступни. Он и до приглашения держал направление к тому столу, к которому его теперь просили. Радищев встал и подвинул стул.
— Фу, еле доплелся, — сказал поэт, бессильно опустившись. — Здравия желаю, Осип Петрович. Ну, а вас, господа, я не знаю. Прошу представиться… Радищев? Да, слышал, слышал. Таможенный советник? Говорят, вы преглупо себя ведете. Не берете подарков, то есть взяток. Сим мир не исправишь, почтеннейший. А вы-то как назвались? Челищев? Не знаю, совсем не знаю. Морочный, видать, человек. Скорбь какая-нибудь? Не кручиньтесь, сударь. Все пустяки.
